Проза И. А. Бунина. Философия, поэтика, диалоги

Казалось бы, нет ничего определеннее, чем эти «совпавшие» взгляды Бунина и Толстого на коренную проблему человеческого существования, выдающие их «восточные» пристрастия. А между тем автор серьезно озабочен вопросом о возможности примирения Толстого с церковью. Приводя свидетельство о посещении им Оптиной Пустыни, о прибытии в Астапово старца о. Варсонофия, Бунин предполагает, что такое примирение могло состояться. В первом случае он вспоминает признание Толстого сестре о том, как хорошо ему было в Оптиной и с какой радостью он «жил бы там, исполняя самые низкие и трудные дела» с условием «не принуждать <…> ходить в церковь», и замечает при этом: «Чем бы все это кончилось? Может быть, и состоялись бы его встречи с оптинскими старцами, и, может быть, привели бы они к возвращению его в лоно церкви» (9, 22). Помешала необходимость спешного отъезда из-за угрозы «преследований» Софьи Андреевны. Чуть позже, завершая третью главу, Бунин цитирует письмо о. Варсонофия как свидетельствующее о желании Толстого «видеть старцев», беседовать с ними и высказывает такое же предположение: «Но что было бы, если бы Александра Львовна допустила его к отцу? Можно предположить: примирение умирающего с церковью» (9, 28). Правда, в отличие от многих мемуаристов, Бунин избегает ложно-счастливого разрешения противоречий и представляет проблему во всей ее сложной полноте.

Поэтому здесь же он вспоминает последние «буддистские» слова Толстого: «Все Я, <…> все проявления, <…> довольно проявлений, <…> вот и все…» (9, 28) – и вновь задается вопросом, на который предлагает свой вариант ответа: разве примирение с церковью «уничтожило бы смысл его бредовых слов? Смысл этот слишком велик, уничтожить его не могло ничто» (9, 28–29). Такой бунинский комментарий весьма показателен. В нем, с одной стороны, живое движение авторской души примирить Толстого с религиозным опытом соотечественников, выдающее «кровную», эмоциональную связь этой души с традицией своего народа, а с другой – нечто такое, что может быть истолковано с помощью ясперовского понятия «философской веры»[473]. «Философская вера» – это знание о существовании трансценденции, того непостижимого бытия, которое никогда не станет миром, где мы живем, действуем и который мы способны помыслить[474]. «Философская вера» не противоречит разуму, а согласуется с ним, может быть, поэтому в религиозно-философских фрагментах текста преобладает рассудочный компонент. Такое знание о том, чего знать невозможно (сравните с концовкой бунинского суждения о смерти как о возвращении в «лоно Хозяина и Отца, бытие которого совершенно несомненно»), требует от философа, от художника-философа особого оформляющего языка, наиболее адекватного его представлениям о трансцендентном. Может быть, язык буддистской традиции и стал для Бунина подобным языком, наиболее оптимальным в выражении его феноменологических устремлений.

Говоря о «философской вере», необходимо отметить и то, что она по природе своей призвана объединять людей, независимо от их принадлежности к той или иной культуре. А это было очень значимым для автора «Освобождения Толстого». При этом «философская вера» может не совпасть с сердечным религиозным опытом человека, с его эмоциональной памятью. Поэтому с солидными теоретическими выкладками и рассуждениями здесь соседствует трогательная надежда в спасительную силу просто веры, которая защитит человека от губительной для него опасности «чувствовать Ничто». Бунинское желание видеть в Толстом «просто верующего человека», искренне выраженное в финале, возможно, приоткрывает сердечную тайну самого автора, его человеческое стремление найти, как искали его соотечественники, защиту разрушительных сил в «просто вере» как чувстве. Так рефлексия и глубина вхождения в проблему соединяются в тексте с исповедальностью.

Между тем авторитет Толстого требует не только этого. Необходима художественность воплощения темы. И автор отвечает этому требованию, в его лице читатель обретает художника высочайшего уровня.

Бунин добивается подлинного эстетического преображения каждого факта собственной биографии и биографии Толстого. Будь то рассказ о том, как он после лихорадочной скачки в сторону Ясной Поляны так и не решился на встречу с Толстым, или меткие и ироничные портреты бывших знакомых-толстовцев, или описание последних часов жизни гения. Каждый такой фрагмент – великолепная по своей пластичности и изобразительности картина. Бунин остается верен тому качеству, о котором хорошо написал в дневнике: «“Я как-то физически чувствую людей” (Л. Толстой). Я все физически чувствую. Я настоящего художественного естества.

Я всегда мир воспринимал через запахи, краски, свет, ветер, вино, еду – и как остро, Боже мой, до чего остро, даже больно!»[475]