Проза И. А. Бунина. Философия, поэтика, диалоги

Та же острота художественного видения и в «Освобождении Толстого». В книге немало ярких фрагментов, в которых факты памяти достраиваются в потрясающие по силе воздействия образы и которые по своей внутренней завершенности, скорее, напоминают законченное произведение. Вот, к примеру, восстановленная автором картина его первой встречи с Толстым в Москве, в Хамовниках. Сначала по всем правилам живописания словом Бунин дает как бы переживаемый заново пронзительный образ того «лунного вечера», который навсегда соединен с «необыкновенным домом» и «особым садом», отмеченными присутствием Толстого и оттого полными таинственного значения: «Лунный морозный вечер. Добежал, стою и перевожу дыхание. Кругом глушь и тишина, пустой лунный переулок. Предо мной ворота, раскрытая калитка, снежный двор. В глубине, налево, деревянный дом, некоторые окна которого красновато освещены. Еще левее, за домом, – сад, и над ним тихо играющие разноцветными лучами сказочно-прелестные зимние звезды. Да и все вокруг сказочное, <…> ведь за ними – Он! И такая тишина, что слышно, как колотится сердце. <…> Отчаянно кидаюсь <…> и звоню. Тотчас же отворяют» (9, 56).

Сочетание развернутых назывных конструкций с ярко выраженной, подчеркнутой динамикой глаголов настоящего времени («колотится», «едва перевожу», «отчаянно кидаюсь», «тотчас же отворяют») весьма показательно. Перед нами как будто бы застывшая в своей пластичности и живописной завершенности картина. Между тем она наполнена и живет тем внутренним напряжением, которое связано с остротой и интенсивностью пережитых когда-то и снова переживаемых мгновений.

Затем главный герой представлен крупным планом с присущей художнику избыточной щедростью и чувственной достоверностью выразительнейших подробностей: «…едва вхожу, <…> с неуклюжей ловкостью выдергивает ноги, выныривает <…> кто-то большой, седобородый, слегка как будто кривоногий, в широкой мешковато сшитой блузе <…> и в тупоносых башмаках. Быстрый, легкий, страшный, остроглазый, с насупленными бровями. И быстро идет прямо на меня, <…> подходит ко мне, протягивает, вернее, ладонью вверх бросает большую руку, забирает в нее всю мою, мягко жмет и неожиданно улыбается очаровательной улыбкой, ласковой и какой-то вместе с тем горестной, даже как бы слегка жалостной, и я вижу, что эти маленькие серо-голубые глаза вовсе не страшные и не острые, а только по-звериному зоркие» (9, 57). Образная бунинская память спасла от забвения эти драгоценнейшие подробности и, соединив их, явила нам удивительно живого Толстого во всей его характерности и характерности.

Если рассматривать этот фрагмент в целом, то необходимо отметить его внутреннюю гармоничность, связанную в том числе и с сюжетно-композиционной выстроенностью. В самом деле, в нем, как в любом литературном произведении, можно выделить основные элементы сюжета. Как экспозиция воспринимается рассказ художника о толстовцах, в частности об обиде, которую нанес автору толстовец Волкенштейн, посетивший Толстого один, без него. Картине встречи предшествует завязка: «На другой день вечером я, вне себя, побежал наконец в Хамовники. <…> Как рассказать все последующее?» (9, 56). Показателен переход к «живописанию», поскольку рассказать для Бунина – значит представить, показать, нарисовать. Кульминацией можно считать эмоциональный подъем, переживаемый автором в минуты прямого общения с Толстым: «Лицо его было за лампой, в легкой тени, я видел только мягкую серую материю его блузы, да его крупную руку, к которой мне хотелось припасть с восторженной, истинно сыновней нежностью…» (9, 57). Наконец, идет развязка, в своей открытой незавершенности подчеркнуто обращенная к другим подобным фрагментам и внутренне отвечающая сверхзадаче всего произведения, – показать феномен длящегося общения, преодолевающего границы реального времени и пространства: «И я ушел, убежал и провел вполне сумасшедшую ночь, непрерывно видел его во сне с разительной яркостью, в какой-то дикой путанице…» (9, 58).

Авторское многоточие в данном случае полно смысла, оно становится знаком «продолжения» этой первой встречи во всех последующих, а также «продолжения» в широком смысле – в бунинской жизни, в его писательской судьбе.

Возникает вопрос: как соединяется в авторском тексте принцип пространственной «рядоположенности», «посягающий» на традиционные структуры, с почти классической сюжетной законченностью подобных фрагментов? Думается, такие эпизоды, демонстрирующие блестящие возможности образного, художественного «представления» главного героя и воспринятые в контексте всего произведения, могут быть истолкованы именно как аргументы в пользу художника и художественного постижения личности Толстого.