Проза И. А. Бунина. Философия, поэтика, диалоги

Одна из возможностей достижения названного эффекта – это как раз пересечение, наложение, соотносимость, наконец, соединенность в тексте книги семантических и образных полей, образуемых понятиями-образами «жизнь» и «мир». В картинах «мира» происходит самовыявление жизни, оживает, обретает «плоть» категория «жизненный мир». «Мир» не просто окружает человека («в этом непонятном, вечном и огромном мире, окружающем меня» (6, 152)), он наполняет жизнь множеством смыслов и образов, нередко символических, способных отображать его различные стороны и аспекты. Образная и семантическая сочетаемость «мира» и «жизни» призвана выполнять, безусловно, и психологическую функцию: состояние мира и состояние человека связаны по принципу взаимоотражения. Но это далеко не все. Более значимым оказывается экзистенциальный аспект, а именно – стремление запечатлеть и обозначить качества, законы, составляющие «жизни как таковой».

Поэтому, когда Бунин воссоздает то или иное душевное состояние Арсеньева – через ощущение им мира – он одновременно открывает и какие-то сущностно важные вещи о его жизни и о человеческой жизни вообще. Сравните два примера: «Может быть, и впрямь все вздор, но ведь этот вздор моя жизнь, и зачем же я чувствую ее данной вовсе не для вздора. <…> Все пустяки, – однако оттого, что увезли брата, для меня как будто весь мир опустел, стал огромным, бессмысленным, и мне в нем теперь так грустно и одиноко, как будто я уже вне его» (6, 89); «Мир стал как будто еще моложе, свободнее, шире и прекраснее после того, как кто-то навеки ушел из него» (6, 112). В переданных здесь ощущениях мира угадывается, как мы видим, что-то очень важное, относящееся к жизни, может быть, то, что определяет ее динамику, ее «пронзительную сложность».

Но, вероятно самое главное, что через такую соотнесенность «жизни» и «мира» жизнь развертывается как бесконечное «открывание» мира и миров в себе. Это относится в первую очередь к культурным феноменам, которые проживаются героем и включаются в его жизненное пространство, расширяя, обогащая его: «В письмах А. К. Толстого есть такие строки: “Как в Вартбурге хорошо! <…> у меня забилось сердце в этом рыцарском мире, и я знаю, что я прежде к нему принадлежал”» (6, 35); «А за Дон-Кихотом и рыцарскими замками последовали моря, фрегаты, Робинзон, мир океанский, тропический. Уж к этому-то миру я, несомненно, некогда принадлежал» (6, 36); «И вот я вступил еще в один новый для меня мир: стал жадно, без конца читать копеечные жития святых и мучеников. <…> Я жил только внутренним созерцаньем этих картин и образов, отрешился от жизни дома, замкнулся в своем сказочно-святом мире» (6, 44–45).

Подобный принцип освоения культурных традиций как включения в жизнь целых миров характерен для всей книги, отличающейся, как известно, богатейшими интертекстуальными связями.

Кроме того, есть мир природы, такой родной, знакомый и каждый раз переживаемый и открываемый заново, есть «миры, нам неведомые, и, может быть, счастливые, прекрасные», есть «свышний мир и мир всего мира», о которых говорится в православной молитве. И все это многообразие «миров» вбирает, соединяет в какой-то немыслимой, непостижимой и органичной целостности человеческая жизнь.

Следовательно, художественная разработка категории «мир» в бунинском тексте помогает художнику представить пространственность жизни как ее онтологическое качество. Жизнь, если попытаться ее определить в пространственном аспекте, – есть «вместилище» и «протяженность» («…в мире есть разлуки, болезни, горести, несбыточные мечты <…> и смерть» (6, 28); «Исповедовали наши древнейшие пращуры учение о “чистом, непрерывном пути”» (6, 81); вечная перспектива («Детство понемногу стало связывать меня с жизнью…» (6, 11)); «расширение» («Мир все расширялся перед нами» (6, 19); «…втайне я весь простирался в нее» (6, 152)); есть ограничение себя, замыкание в чем-то («…отрешился от жизни дома, замкнулся в своем сказочно-святом мире» (6, 45)); есть стремление-«простирание» к идеальному состоянию мира, к смыслу, к спасению («…с крепкой верою <…> звучат земные прошения великой ектений: о свышнем мире и спасении душ наших» (6, 76)); есть соединение, соприсутствие «полюсов» и «пределов» («И во всем была смерть, смерть, смешанная с вечной, милой и бесцельной жизнью!» (6, 105)).

Разработка «пространственной» стороны жизни продолжена художником целым рядом повторяющихся образов и мотивов, развивающих и углубляющих тему «дороги» и «дома». К их числу прежде всего относится образ окна, уже упоминаемый ранее и традиционно «нагруженный» семантикой и символикой «сообщаемости», коммуникации, выхода за пределы.