Проза И. А. Бунина. Философия, поэтика, диалоги

Вместе с тем в «Жизни Арсеньева» мы видим и нечто иное, особое. Это иное связано, на мой взгляд, как раз с тем, что художник делает акцент здесь на собственно антропологической проблематике, переводит свои размышления в аспект конкретной человеческой судьбы. Антропология, потеснив онтологию, позволила Бунину выявить новые грани присутствия духовного в человеческом мире. Это связано прежде всего с темой смерти, которая становится в книге сквозной и которая не только раскрывает драматизм человеческого существования, всегда сопряженного с физическим концом, но и закономерным образом выводит нас к проблеме о смысле человеческой жизни. Не случайно в процитированном суждении соединяются понятия смерти и бессмертия как означающие вечную дихотомию каждой человеческой судьбы. Не случайно и то, с какой настойчивостью Арсеньев восстанавливает в своем повествовании каждый свой опыт столкновения со смертью. Сцены переживания смерти близких и не очень близких людей – одни из самых важных в книге. Смерть страшна герою: «событие страшное и огромное»; «помню страшные слова»; «я уже знал, что в пятницу поставят пред алтарем в рождественской церкви то, что называется плащаницей и что так страшно»; «моя устрашенная <…> душа»; «все было <…> страшно, тихо»; «та страшная весенняя ночь»; «Это первое, что жутко, – эти так широко и свободно раскрытые смертью ворота». Страшна своими подробностями, той жуткой вещественностью, которой сопровождается ее присутствие в доме, в семье: «в зале, на столе, в лампадном могильном свете, лежала недвижная нарядная кукла с ничего не выражающим бескровным личиком и неплотно закрытыми черными ресницами» (6, 43–44); «каким холодом и смрадом пахнуло на меня и как потрясла меня своей ледяной твердостью темно-лимонная кость лба» (8, 111) и т. п. Достаточно подробные описания покойных, а также повторяющиеся детали, связанные с атрибутикой похорон, в частности настойчивые упоминания о крышках гробов («с ужасом увидал совсем рядом с собой длинную, стоймя прислоненную к стене, новую темно-фиолетовую крышку гроба»; «высится и блистает желтым лакированным дубом гробовая крышка необычной формы – в боках расширенная») подчеркивают тяжесть, безоговорочность, непоправимость свершившегося.

Между тем в смерти есть и нечто влекущее, связанное с ее непостижимостью, невозможностью для человека разгадать ее тайны, а также с тем, что в такие минуты душа человеческая может утолить свою жажду «пределов», прикоснуться к грани, за которой уже тот иной мир, где всесильная смерть над ней не властна. Почти физическое ощущение этой грани, обостряющее экзистенциальное значение сцен смерти в книге, передается благодаря, казалось бы, странному соседству подчеркнутой вещественной предметности с поэтичностью, высокой символикой некоторых образов. Так, в сцене смерти великого князя, которую можно считать завершающей в развитии этой темы, сразу же после описания уже упомянутой «гробовой крышки необычной формы» герой дает нам совершенно иной по своей смысловой и интонационной наполненности визуальный образ: «В глубине угла, за гробовым возглавием, робко и нежно, как в детской спальне, теплится на столике перед древним серебряным образом лампадка» (6, 188). В этих «робко и нежно», «теплится» и т. п., так контрастирующих с грубой материальностью смерти, угадываются знаки того, что ей противодействует, таится надежда на возможность ее преодоления. Можно сказать, что бунинский герой ищет такую возможность не только в творчестве и памяти, но и в мистике православных обрядов. Не случайно он достаточно подробно останавливается на описаниях обрядовой стороны похорон, а также широко использует цитаты из богослужебных и священных текстов. Так, сцена смерти великого князя практически вся строится на перебивах подробностей прощания с покойным и цитат из православных молитв: «“Милости Божия, царства небесного и оставления грехов его у Христа, бессмертного Царя и Бога нашего, просим”. <…> Потом взгляд мой опять останавливается на трехцветном знамени» (6, 190) и т. п. Цитаты эти сами по себе включают нас в ситуацию общей молитвы, увеличивая эффект реального переживания за умершего и упования на память о нем и его вечную жизнь.