Проза Лидии Гинзбург. Реальность в поисках литературы

В случае Г. Б. первичная ценность, реализация которой в жизни натолкнулась на трудности, – это ее «женская чувственность», «женская ценность», гарантией которой раньше были ее красота и «сексапильность» («Г – женщина скорее красивая и сексапильная»). Гинзбург относит Г. Б. как типичное историческое явление к двум категориям: 1) к деклассированной буржуазной интеллигенции; 2) к категории женщин, которые потерпели неудачу в семейной жизни, но позднее из‐за «вялости импульсов, отсутствия специфических способностей, обусловливающих специфические интересы» не сумели самореализоваться и в профессиональной деятельности. Гинзбург пишет, что Г. Б., натура слабая, покорная и зависимая от других, нравится мужчинам лишь недолго, а затем ее неизбежно бросают. Совсем юной, шестнадцати лет, она вышла замуж, брак был несчастливым, детей у нее в браке не было. Гинзбург (явно отождествляющая себя со способом самореализации, который она называет более типичным для мужчин) замечает, что у Г. Б., как и у многих женщин в такой же ситуации, было два варианта «эрзац-реализации» – пойти работать («служить», как выражается Гинзбург) или учиться. Она поступила в аспирантуру, но ее исключили за то, что она держала себя и разговаривала «дамским тоном»; эта манера поведения побудила администрацию нарочно провалить Г. Б. на некоем «политическом экзамене», как называет этот экзамен Гинзбург.

Г. Б., которой свойственен «истерический нарцизм» (Гинзбург постоянно связывает надрыв с истеричностью), строит свою автоконцепцию вокруг неудачи именно потому, что полностью уверена в «своей женской ценности»[826]. Здесь Гинзбург утверждает, что надрыв – это «скрытое утверждение через отрицание». Как учит нас герой «Записок из подполья» Достоевского, кажущееся самоунижение повышает значимость человека, делая очевидным несоответствие между тем, чего он заслуживает, и его судьбой в реальности[827]. Надрыв Г. Б. проявляется в ламентациях, иногда украшенных речевыми привычками интеллигенции (приобретенными ею в юности), но часто обнажающих примитивные интересы – интерес к утолению аппетита, хоть в еде, хоть в сексе. Во время блокады интерес к еде и физическим удобствам приобретает всеобщее, социально приемлемое или даже героическое значение (увязанное с выживанием города), и потому автоконцепция Г. Б. развивается в направлении все более неприкрытой демонстрации натуры. Как представляется Гинзбург, Г. Б. оправдывает свою автоконцепцию следующим образом: «Жизнь довела меня, образованную женщину (аспирантку), до того, что я разговариваю как блядь». Следовательно, ее надрыв – отчасти простодушный, а отчасти сознательный. У Г. Б. есть возможность испытывать двоякое удовольствие, «удовлетворяя примитивные импульсы» (тем, что она говорит о сексе и еде без обиняков) и наслаждаясь «переживанием [своей] автоконцепции».

Хамство

Хамство, как и надрыв, – русский концепт поведения, название которого нелегко перевести на английский язык одним словом. Хотя здесь мы сосредоточимся на 1930‐х годах ХХ века, позднейшие размышления о хамстве, которые оставил русский писатель-эмигрант Сергей Довлатов, живший в Нью-Йорке, могут помочь нам разобраться в этом явлении (которое, как считал Довлатов, практически отсутствует в американском обществе): хамство «тем и отличается от грубости, наглости и нахальства, что оно непобедимо, что с ним невозможно бороться, что перед ним можно только отступить ‹…› хамство есть не что иное, как грубость, наглость, нахальство, вместе взятые, но при этом – умноженные на безнаказанность ‹…› Именно безнаказанностью своей хамство и убивает вас наповал, вам нечего ему противопоставить, кроме собственного унижения, потому что хамство – это всегда „сверху вниз“, это всегда „от сильного – слабому“, потому что хамство – это беспомощность одного и безнаказанность другого, потому что хамство – это неравенство»[828].