Проза Лидии Гинзбург. Реальность в поисках литературы

Слово «хамство» образовано от слова «хам», а изначально восходит к имени Хам, которое носил один из сыновей Ноя. Современное значение этого слова, далеко выходящее за пределы библейских аллюзий, породило также глагол «хамить» («вести себя грубо, оставаясь безнаказанным»). Хотя хам – фигура могущественная, многие мыслители сочли, что это грубое поведение порождается слабохарактерностью. В эссе 1906 года «Грядущий хам» символист и христианский мыслитель Дмитрий Мережковский определял хамство как худший тип поведения раба, то есть худшую из разновидностей мещанства, а мещанство (вслед за Герценом) считал общей чертой позитивистов и мелких буржуа в Европе и Азии[829]. Юрий Лотман в телевизионной лекции цикла «Беседы о русской культуре» (в 1989 году) ставил знак равенства между хамством и «психологией раба, ‹…› психологией человека, которого унижали, который поэтому сам себя не уважает и стремится компенсировать свое внутреннее неуважение, унижая других людей»[830]. Лотман утверждает, что противоположность хамства, этого распространенного в ХХ веке явления (обычного как для рабов, так и для колонизаторов), – интеллигентность, признаки которой – «вежливость, душевная чуткость, умение страдать не только от физической боли»[831].

Хам стоит на позициях столь гигантского превосходства и безнаказанности, что естественная реакция на его поведение, если она должна проявляться вовне, – не что иное, как «надрыв», поскольку «вам нечего ему противопоставить, кроме собственного унижения». В своем современном значении хамство – более-менее послереволюционное явление, поскольку оно сделалось образом жизни в эпоху крупных социальных перемен, дефицита и нищеты, спровоцированных волей равнодушного или жестокого чиновничества, а также идеологической лжи и ситуаций, в которых очень много было поставлено на кон[832]. По-видимому, хамство дает особенно ядовитую смесь в сочетании с коммунистической идеологией, если эта идеология становится для кого-то инструментом измывательства над его личными врагами, соседями, членами семьи или коллегами. В этом контексте хамствo понимается и как поведение, к которому прибегают ради удовольствия почувствовать могущественность своего положения. Хама можно встретить в сатирической прозе Михаила Зощенко и Михаила Булгакова[833]. Изменения социальных норм, по-видимому, дали хамству полную свободу[834].

Как может быть связано хамство с неудачами самого человека? Что это – автоконцепция или «доминанта» личности, диагностируемая другим человеком? Как пишет Гинзбург в книге «О психологической прозе», человек не формулирует: «Я – негодяй, подхалим, склочник, завистник…»[835] – в большинстве случаев такую оценку мы даем другим, такими эпитетами оскорбленная сторона награждает кого-то устно или письменно (в письменной форме оскорбленные могут мстить обидчикам)[836]. Вероятно, счесть себя хамом – акт самокритики, предшествующий самосовершенствованию. Есть и другой вариант: негативный образ себя может быть разновидностью бравирования, попыткой приукрасить себя или сделаться «интереснее»[837].

Владимир Маяковский, поэт-романтик на советский манер, представлял собой явную модель «хама»; возможно, он популяризовал и возвысил этот образ – точно так же, как Достоевский слыл популяризатором «надрыва». Вне зависимости от того, называл ли Маяковский себя «хамом», многие расценивали его имидж как образ хама. В 1927 году поэт и критик Владислав Ходасевич раскритиковал «хамство» Маяковского, охарактеризовав это качество как пагубную разновидность «кретинизма» и «романтизма» «заумных» поэтов (кстати, к их кружку Маяковский не принадлежал): «[Маяковский] первый сделал пошлость и грубость не материалом, но смыслом поэзии. ‹…› Пустоту, нулевую значимость заумной поэзии он заполнил новым содержанием: лошадиным, скотским, „простым, как мычание“. На место кретина стал хам. И хам стал „голосом масс“»[838]. Александр Жолковский, отчасти отталкиваясь в своем анализе от мнения Ходасевича, исследовал имидж или миф, который Маяковский создал для себя и о себе, и заключил, что это имидж хама, афиширующего свою ненависть к детям, старикам, природе, городу, «нормальной жизни» и литературной традиции[839].

В августе 1989 года Гинзбург дала лапидарную характеристику имиджу Маяковского, найдя, что он созвучен романтической позе одиночества и обособленности от толпы – позе с советским оттенком, когда отверженный поэт, стоя на сцене, осыпает слушателей оскорблениями. Она пишет: «…Маяковский романтик, со всеми основными признаками – с гипертрофией лирического Я, с конфликтом между непризнанным поэтом и толпой, с противостоянием высокой любви низменным вожделениям. Маяковский – это романтическая модель в хамской ее разновидности»[840]. С этой точки зрения хамство Маяковского можно считать отчасти и реакцией на мучительные переживания оттого, что, как ему казалось, окружающие его не любили[841].