Проза Лидии Гинзбург. Реальность в поисках литературы

«Организаторы», как представляется, сродни категории «активных людей», которую Гинзбург выделила в более ранний период, но их воля к действию – особенная: это желание руководить и управлять другими. Орлов, представитель этого типа, в другие времена, как полагает Гинзбург, сделался бы «изобретательным организатором смелых литературных предприятий». «Обольстители» хотят оказывать на тела и души других людей непосредственное и моментальное влияние (таковы актеры, пророки, шармеры). По-видимому, в этой ипостаси сочетаются два типа из более ранней классификации Гинзбург – эмоциональный и чувственный. «Созидатели» определяются как те, кто не испытывает потребности управлять или очаровывать: они представляют собой идеальную категорию (сходную с более ранними «идеологическими людьми»). У них могут быть личные негативные качества (такие, как «рабочий эгоизм»), но их тип личности стоит на более высокой ступени, поскольку они не нуждаются в немедленном вознаграждении за свои усилия или социальной успешности, а их волеизъявление «опосредствовано продуктами их творчества и труда»[893]. То, что Гинзбург высоко ценит творческие способности, труд и способность заглядывать дальше текущего момента, связано с ее интересом к этике постиндивидуалистического человека. Гинзбург относит Гуковского и Эйхенбаума, не доживших до времен, когда написано это эссе, к типу обольстителей, которые иногда по совместительству становятся «созидателями»[894].

Гинзбург показывает неожиданные последствия того, каково быть организатором или шармером в рамках своей должности или роли в советской официальной гуманитарной интеллигенции. И у Орлова, и у Гуковского есть более-менее «положительные» личные качества: они, в сущности, добры, способны сопереживать другим. Однако их желание самореализации – либо через организацию деятельности других людей в случае Орлова, либо при стараниях очаровать их своим голосом, умом и телом в случае Гуковского[895] – провоцирует отрицательные формы поведения. Например, Орлов делает грязную работу, которая от него требуется (включает в предисловия какие-то клеветнические или глупые утверждения, участвует в показательных проработках) ради того, чтобы, пользуясь своим высоким положением, публиковать непризнанных писателей. Оба деятеля пытались разделять свои моральные позиции в неофициальной сфере и свое поведение на работе, но у обоих эти стратегии не сработали – им не удалось уберечь карьеру и благополучие (напомним, что в случае Гуковского события приняли роковой оборот: он умер в одиночной камере Лефортовского следственного изолятора). Тот факт, что в частной жизни оба до какой-то степени оставались интеллигентами, сверхъестественным образом просачивался в их официальную идентичность и возбуждал зависть и обиду «стадных бюрократов», смутно чувствовавших, что Орлов и Гуковский для них «не свои»[896]. По оценке Гинзбург, Орлов и Гуковский в целом выполняли положительную историческую функцию благодаря работе в литературной и научной сферах[897].

В конечном счете Гинзбург наделяет и Эйхенбаума «положительной» исторической функцией «большого ученого» и «авангардиста», но негативно оценивает его как личность: самопоглощенность диктует ему совершенно равнодушное и даже холодное отношение к другим людям. Однако его поведение, в отличие от поведения Орлова и Гуковского, в целом «положительное». Его желание подчеркнуть свою уникальность порождает эффект на грани сопротивления. Он бросает вызов статусу-кво не ради того, чтобы отстоять какие-то грандиозные ценности или идеи, а ради сохранения своей репутации утонченного и блистательного человека. Гинзбург описывает следующую сцену:

Зато поведение общественное единственное в своем роде. Поведение было возведено в осознанную историческую роль. Ценою лишений и риска платил он за то, чтобы сберечь person’y. Это был истинно бесстрашный человек. Что не противоречит натуре – избалованные женщины бывали порой особенно бесстрашны. Собрание. Ритуальная формула председательствующего. Кто за? Кто против? – Никого против. Единогласно. И вот почти в нулевом промежутке между «никого против» и «единогласно» он поднимает руку – один в задержавшем дыхание зале[898].