Проза Лидии Гинзбург. Реальность в поисках литературы

Очерки Гинзбург об исторических характерах, написанные в 1930‐е и 1940‐е годы, как подчеркивает, в том числе, проделанный Гинзбург позднее анализ метода Сен-Симона, – выступления в защиту подлинной интеллигентности от ламентаций и надрывов, которым так легко было поддаться: тяжелые условия жизни давали этим ламентациям и надрывам волю, делали их позволительными в обществе. Эти тексты Гинзбург можно считать некой заменой самореализации: они полны горечи по отношению к самой себе и тем современникам, которые не обладали способностью к столь проницательному самоосознанию. Эссе «Собрание», по-видимому, содержит одну-две шпильки в адрес тех «полумерзавцев», которые в 1970‐е годы забывали о своих проступках при сталинизме, прощали их себе и теперь присваивали себе право поучать других. Например, в связи с тем, что Орлов вновь стал культивировать автоконцепцию из времен своей молодости в кругах формалистов, Гинзбург замечает, что он ищет общества людей из своего прошлого и восхищенно говорит о тех, кто предпочел не входить в круги власть имущих и признанных людей:

О таких говорят ласково, с интонацией самоосуждения: «Этого человека я уважаю. Он построил свою жизнь, как хотел». Да, как хотел. Только большая часть этой жизни ушла на темную работу, только порой он не имел рубля на обед. Но вам он не сообщал об этом[910].

Иногда может показаться, что Гинзбург рискует сорваться на нотки жалости к себе или самодовольной обличительности, но от этого ее уберегает отсутствие прямых упоминаний о ее собственном положении. Там, где она – косвенно и в форме обобщений – все же ссылается на собственный характер и опыт, она преподносит их как нечто неизбежное. Говоря об анонимном альтер эго, она пишет, что всего лишь обладала научным складом ума наряду с сильной жизненной силой. Потому-то она работала «про себя», в одиночку, вопреки всем обстоятельствам – просто не могла иначе: «Среди них были люди исследовательского склада и высокого напряжения, которые при всех обстоятельствах продолжали работать про себя, потому что не могли иначе»[911].

В чуть более прямом автобиографическом пассаже Гинзбург указывает, что в подобной ситуации человек полагает, что действует так по слабости, а не по силе характера:

Главное, человек непроизвольно выполняет условия, поставленные его талантом. Изнутри ему даже кажется – это он от слабости, от вялости ведет себя хорошо, оттого что стесняется, храбрости не хватает вдруг перевернуться и заговорить другими словами. В этом мы знаем толк. Жизнь вся прошла в выполнении условий; и никогда это не сопровождалось горделивым переживанием осуществляемого этического акта[912].

Гинзбург изображает себя (говоря в первом лице множественного числа, то есть изображает себя вместе с другими) как человека, который просто следовал велениям своего таланта, не испытывая ни малейшего чувства морального превосходства. По-видимому, безапелляционность суждений, присутствующая в этих записях, отступает на второй план перед желанием понять и объяснить, как формировались эти различия и жизненный выбор, как они влияли на среду (и на самих действующих лиц). Хотя здесь Гинзбург не углубляется в свою биографию, можно вообразить эту биографию рядом с другими как «типический случай, одну из разновидностей эпохального человека» – так Гинзбург аттестует себя читателям в эссе «И заодно с правопорядком». А в финале этого знаменитого эссе она пишет, что из такой жизни, как ее, – с чередованием «страдательного переживания непомерных исторических давлений и полуиллюзорной активности», – вряд ли получается биография. А если и получается, то «уж очень не по своей воле биография»[913]. В очерках Гинзбург о современниках показаны осознанные старания их героев сформировать успешные или эффективные автоконцепции перед лицом неудач; между тем в ее самоаналитических эссе проглядывает иное настроение, часто посещавшее описываемого человека в ту эпоху, – ощущение, что из‐за давления истории вообще нельзя иметь никакой «биографии».

Глава 5 Претворение опыта: Вокруг «Записок блокадного человека»