Проза Лидии Гинзбург. Реальность в поисках литературы

Процессы отбора и обобщения в «Записках» обнажаются со всей отчетливостью, когда читаешь «Рассказ о жалости и о жестокости» – поразительно сильное повествование о смерти и раскаянии, написанное Гинзбург в период блокады, но никогда не публиковавшееся ею (а также, по-видимому, оставшееся неизвестным кому-либо, кроме нее)[928]. Это повествование, где препарируются отношения героя (Оттера) с его тетей (именуемой в рассказе просто «тетка») в последние недели ее жизни, – квазификциональное описание отношений Гинзбург с матерью, скончавшейся в ноябре 1942 года. По-видимому, Гинзбург написала черновой вариант этого повествования еще раньше, чем предшествовавший «Запискам блокадного человека» текст 1940‐х годов «День Оттера», где внимание сфокусировано на совершенно ином наборе переживаний того же персонажа[929]. Сравнивая «Рассказ о жалости и о жестокости» с «Днем Оттера» и, наконец, с «Записками», можно проследить процессы трансформации, задействованные при обобщении опыта. В те места «Записок», где Гинзбург говорит о чувстве вины и раскаянии, она включает лишь скупые описания и лапидарные, разрозненные примеры из жизни анонимных персонажей. Как выясняется, все эти описания и примеры имеют свои истоки в «Рассказе о жалости и о жестокости». Один из таких случаев дал название повествованию: в «Записках» есть несколько строк – краткий очерк об отношениях некоего О. с его старшей (она на много лет старше О.) сестрой; эту зарисовку Гинзбург именует «рассказом о жалости и о жестокости»[930]. В этом очерке запечатлена в миниатюре коллизия отношений Оттера с его теткой, присутствующая в неопубликованном «Рассказе о жалости и о жестокости».

Лишь в немногих опубликованных свидетельствах заходит речь о тех обидах и ненависти в семейном кругу, которые могла провоцировать жизнь в условиях блокады[931]. Гинзбург включает в свой рассказ диалоги, содержание которых нарушает границы приличия. Оттер кричит на тетку, заявляя, что ему хотелось бы, чтобы она умерла, и жалуясь, что она, скорее всего, первая загонит его в гроб («И вот тогда-то, когда я издохну, тогда тебе туго придется. Тогда ты почувствуешь с твоей иждивенческой карточкой»)[932]. То, что тетка зовет его ласковыми прозвищами и говорит ему нежные слова, вызывает у него лишь стыд и раздражение: он чует уловку манипулятора, поскольку эти прозвища и слова далеки от реальности. В «Записках», когда речь идет о семейных узах, такие отношения описываются обобщенно:

Так болезненны, так страшны были прикосновения людей друг к другу, что в близости, в тесноте уже трудно было отличить любовь от ненависти к тем, от кого нельзя уйти. Уйти нельзя было – обидеть, ущемить можно. А связь все не распадалась. Все возможные отношения – товарищества и ученичества, дружбы и влюбленности – опадали как лист; а это оставалось в силе. То корчась от жалости, то проклиная, люди делили свой хлеб. Проклиная, делили, деля, умирали. Уехавшие из города оставили оставшимся эти домашние жертвы. И недостаточность жертв (выжил – значит, жертвовал собой недостаточно), а вместе с недостаточностью – раскаяние…[933]

Хотя Гинзбург не изглаживает, изымая из своего блокадного опыта, такие беспощадные чувства, как боль, ненависть и обида, в вышеприведенное лапидарное описание она вкладывает, спрессовав, целые страницы аналитических рассуждений из «Рассказа о жалости и о жестокости». По своему обыкновению, она говорит о сильных переживаниях отстраненным, безличным тоном, сочетая аналитичность с лиризмом[934]. Но то, что она прибегает к редкому для нее уподоблению («опадали как лист»), гипнотическим повторам и «почти силлогизмам», придает стилю взаимоотношений, который здесь описывается, оттенок чего-то неизбежного[935].