Проза Лидии Гинзбург. Реальность в поисках литературы

В опубликованных повествованиях о блокаде Гинзбург пишет на редкость подробно, опираясь не только на память, но и на свои записи, стенограммы разговоров и очерки о ленинградцах, написанные ею в последний период блокады, когда она приходила в себя после времени самых страшных мытарств. Исследуя себя и других, Гинзбург документирует физиологические и психологические аспекты голода и холода, нескончаемые битвы за самоутверждение в кругу блокадников, то, как менялось у блокадников восприятие времени и пространства. Ее всеобъемлющие, богатые нюансами наблюдения – залог успеха «Записок блокадного человека» в 1980‐е годы (когда многое давно уже позабылось или все еще утаивалось)[921]. Гинзбург создавала свои «Записки», основываясь на черновиках, написанных во время блокады, и затем неоднократно переделывала, сначала в 1962 году, когда она впервые вернулась к серьезной работе над блокадными записками, и затем еще несколько раз, продолжая работу вплоть до своей кончины в 1990 году[922].

В вариантax «Записок», опубликованных в 1984–1989 годах, Гинзбург исследует несколько тяжелых тем (например, отношение к смерти), но избегает тематики с драматичным или сенсационным оттенком (например, в тексте только два раза упомянуто о трупах, которые валялись повсюду)[923]. Она скрупулезно воздерживается от романтизации страданий и мученичества, особенно своих собственных. Она не только уклоняется от самовозвеличивания, но и создает такой образ себя, который не является ни положительным, ни отрицательным. Повествование Гинзбург почти не содержит высказываний от первого лица и строится вокруг «суммарного и условного» героя мужского пола по имени Эн, сконструированного как типичный представитель интеллектуалов-блокадников. Вводя этого героя в повествование, Гинзбург упоминает о необходимости показать «не только общую жизнь, но и блокадное бытие одного человека»[924]. Всякий раз, когда возникает риск, что это бытие одного человека может показаться слишком ориентированным на автобиографичность, Гинзбург расстается с героем и принимается употреблять универсальное (но грамматически относящееся к мужскому роду) слово «человек».

И все же желание предложить читателям обезличенное и общечеловеческое историческое повествование иногда вступает в противоречие с пристрастием Гинзбург к конкретным частностям и наглядным примерам. Она стремится показать всеобщий опыт, но вместе с тем принимает решение, что такие ключевые сферы опыта, как интимные отношения, в основном останутся за пределами ее «охвата изображаемого»[925]. Противоречия между общим и частным, суммарными образами и глубоко личными подробностями акцентируют некоторые из фундаментальных эстетических дилемм в документальной психологической прозе, каковой являются «Записки блокадного человека». Ранее, в научных трудах, Гинзбург отмечала, как важны «выбор, оценка, точка зрения» при написании документального повествования[926]. Исследователи литературы о ГУЛАГе и Холокосте показали, что написание основанного на свидетельствах очевидцев документального повествования о некоем историческом событии, особенно если это событие сопряжено с коллективной психологической травмой, предполагает непростые компромиссы между личными размышлениями и репрезентацией истории, памятью и забыванием, автобиографией и художественным вымыслом[927]. Переход от личного опыта к историческому повествованию требует, чтобы происходил процесс, сходный с фикционализацией, а в случае Гинзбург обязывает двигаться в сторону типизации, а не индивидуализации.