Проза Лидии Гинзбург. Реальность в поисках литературы

Очерки Гинзбург свидетельствуют, что традиции формализма рухнули под давлением сталинского режима. В 1970‐е годы – тогда же, когда она написала эссе «Собрание», – Гинзбург заявляет, что интеллигенция лишилась и своего отличительного поведенческого принципа. Представители интеллектуальных кругов в основном утратили готовность страдать за свои идеалы, которая традиционно была свойственна интеллигенции. Гинзбург обнаруживает, что некоторые интеллектуалы готовы совершать акты протеста (например, подписывать петиции), но не согласны испытывать страдания, которые становятся возможным или неизбежным последствием таких поступков[906]. История подталкивает к предположению, пишет Гинзбург, что относительно мягкие меры устрашения – например, срыв публикаций или отказ властей выпустить человека в уже запланированную заграничную поездку – препятствуют сопротивлению почти столь же эффективно, как крайне жесткие меры. И все же Гинзбург обнаруживает, что в этой социальной группе есть люди талантливые, те, кто интересуется реальными, существенными вопросами (обладает «интересом к делу»), даже если руководствуется модой (а мода, отмечает она, – явление серьезное)[907].

Заключение

В очерках характеров, написанных в 1930‐е и 1940‐е годы и оставшихся неопубликованными при ее жизни, Гинзбург анализирует личности в тяжелых и катастрофических исторических ситуациях, когда описываемые ею волевые люди пытаются «взять свое». Вместе с тем анализ характеров людей перед лицом трудностей демонстрирует, что Гинзбург была одержима темой неудачи, в том числе своей собственной[908]. Многие из тех неудач, которые были неотъемлемой частью жизни для интеллигентов ее поколения (а также многие из тех автоконцепций, которые были призваны компенсировать неудачу), Гинзбург считала плодом конфликта между моделями личности, унаследованными от дореволюционных времен, и моделями, сформированными под давлением новой эпохи, которая «повернула» человека в другую сторону (вспомним ахматовскую метафору реки) или блокировала любую тягу к самореализации в профессиональной, социальной, сексуальной и физиологической сферах. Именно эти драматичные перемены делали автоконцепции особенно выпуклыми и, возможно, усиливали у Гинзбург ощущение их фиктивности.

«Интеллигент с надрывом» и «хам», занимающие самое видное место в записях Гинзбург 1930‐х годов, – вот типы личностей, которые, по-видимому, чувствуют себя уютно в иерархической и яростно-антагонистической атмосфере сталинизма. Атмосферу обреченности, которая сложилась вокруг репрессий, можно ощутить опосредованно – в том, как персонажи Гинзбург отчаянно стараются изменить и преодолеть ситуации, в которых чувствуют себя бессильными и страдают от неудач. В то время как интеллигент с надрывом афиширует свою неудачу, чтобы разбередить в сердцах других людей боль (боль сочувствия или жалости), хам пользуется властью, которую дает его относительно высокое (часто недолговечное) положение, чтобы унижать или эксплуатировать других.

Образы этих характеров обнаруживаются и в блокадный период, хотя в то время (особенно в текстах 1942–1944 годов) были и характеры, имевшие более прямое отношение к голоду и смерти: «уцелевший дистрофик», «фаталист» и «троглодит». Образы этих характеров не только имеют более простую эстетическую структуру, но и меньше зависят от жесткой иерархии: например, «дистрофик» обретает самоценность именно благодаря тому, что он является одним из многих, что он сопричастен общей трагедии. Все эти три образа возникают из отношения человека к тому факту, что он смертен, но они становятся также механизмом, оправдывающим сохранение уязвимого социального положения (особенно у мужчин, не ушедших на фронт, или у женщин, которые не смогли самореализоваться в профессии или семье). То, как Гинзбург пишет о социальном положении человека в блокадный период, отчасти связано c относительным ослаблением террора в это время (своего рода мини-оттепелью)[909]. Более того, по текстам Гинзбург видно, что в это время ослабли и некоторые традиционные табу, наложенные интеллигентским мироощущением (например, приготовление пищи раньше считалось бы темой, не заслуживающей пристального внимания писателя).