Проза Лидии Гинзбург. Реальность в поисках литературы

В «Рассказе о семейной драме» – в пятой части «Былого и дум», опубликованной в полном виде только после смерти автора, – Герцен чуть ли не заявляет, что был причастен к смерти жены, показывает, что ничем не старался облегчить ее страдания и, возможно, даже их усиливал, так как проявлял непоколебимое упрямство и не желал выслушать ее с сочувствием[944]. Тем не менее он изображает себя в качестве разумно мыслящего, положительного героя, а также защищает свою честь и честь жены, доказывая, что они стали жертвами нравственно обанкротившихся мелкобуржуазных уроженцев Западной Европы (супругов Гервег – Георга и Эммы)[945]. Гинзбург в своей книге 1957 года и в книге «О психологической прозе» утверждает, что чувство вины подтолкнуло Герцена написать «Рассказ о семейной драме», а в качестве продолжения – многотомные мемуары «Былое и думы» (поскольку, как пояснял Герцен, первый из этих текстов дал начало второму). Однако раскаяние, как напоминает нам Гинзбург, остается за пределами текста. Его можно почувствовать только в описании смерти Натальи («пытке замедленным воспоминанием»): «Герцен заставляет себя всматриваться в непрерывно движущийся ряд мучительных подробностей; восстановление их, повторное переживание становится своего рода нравственным долгом, творческим искуплением вины»[946].

Анализируя фигуру Герцена, Гинзбург выдвигает на передний план его задачи художника[947]. То, что он исключает из текста сферу психологии, Гинзбург объясняет его миссией – стремлением описать образцовую фигуру нового русского революционера[948]. Герцен в его собственных глазах – «просветитель, и унижающая разумного человека патология не находит себе места в его системе рассмотрения душевной жизни»[949]. То, что он сублимирует и даже изглаживает чувство вины, Гинзбург описывает как победу в художественной сфере[950]. Она пишет: «Сила Герцена, как и каждого большого художника, в том, что личное получает у него общее, объективное значение»[951]. Историзм Герцена, который можно возвести к Гегелю, содержит тезис, что мелкие подробности домашней жизни человека отражают историю и занимают положенное место в исторических анналах, приобретая объективное значение[952].

В пассаже, которым завершается часть «Мемуары» в книге «О психологической прозе», есть всеобъемлющее высказывание об импульсах и эстетике историзма. По-видимому, у этих слов Гинзбург есть и второй смысл, свидетельствующий о том, что вдохновило ее на создание «Рассказа о жалости и о жестокости» и «Записок блокадного человека»:

Деянием и познанием снимаются страдания, вина, неудача – из этого убеждения возник первоначальный замысел «Былого и дум» (впоследствии разросшийся в огромное полотно общественной жизни). Задуманное произведение – не только месть и искупление, но также и акт художественного познания, спасающий прошлое для будущего, превращающий прошлое в историю и в искусство. Это чувство прошедшего, которому творческий человек не имеет права дать исчезнуть бесследно, этот историзм в самом дробном, самом личном его проявлении соотнесен с герценовским чувством истории как общего прошлого, живущего в общем сознании[953].

Гинзбург подразумевает, что, написав и издав пространное повествование, Герцен успешно осуществил свой план – спас (или восстановил) прошлое для истории и искусства сразу[954]. Гинзбург не уточняет, какое именно прошлое – то есть какие элементы своего прошлого – творческий человек обязан сохранить, спасти от исчезновения, но соседние пассажи в ее тексте указывают, что речь идет о тяжелейших моментах жизни, неотступных призраках, порожденных чувством раскаяния. И все же возвышенное заключение Гинзбург парадоксальным образом допускает, что, даже если вина и раскаяние и были мотивами, побудившими Герцена написать этот текст (или «психологическим импульсом», который стоял за этим текстом), тот факт, что Герцен утаил свои наиболее разрушительные переживания и воздержался от психологического самоанализа, не умаляет (в разрезе мировой или национальной культуры) его достижения в качестве историка и общественного деятеля.