Проза Лидии Гинзбург. Реальность в поисках литературы

Самоотстранение Гинзбург в ее блокадных записях работает отчасти с помощью тех же приемов, что и «остранение» у Шкловского – эстетический прием, позволяющий нам взглянуть на предмет так, словно он нам в новинку, наделяющий наше восприятие обновленной силой. Шкловскому принадлежит знаменитое утверждение, что цель искусства – научить нас видеть вещи, а не просто узнавать те вещи, которые нам уже знакомы, и ради этой цели надо сделать так, чтобы сам воспринимательный процесс стал более долгим и более трудным[322]. Как предложенное Шкловским понятие «остранение», так и любимый прием Гинзбург – самоотстранение (термин автора этого исследования) были разработаны под влиянием Льва Толстого[323]. Но самоотстранение выполняет иную функцию[324]. В блокадной прозе Гинзбург самоотстранение – не просто художественный прием или метод описания, схожий с остранением[325]. Это еще и этический и психологический образ восприятия жизни со стороны и отношения к себе как к «другому».

Гинзбург пользуется отчуждением или остранением, порожденным уже самими условиями жизни в блокаду, когда ленинградцы со всей остротой осознали тяготы существования и передвижения в пространстве, которое раньше казалось им детально знакомым. Теперь город можно было видеть и чувствовать, вместо того чтобы просто узнавать. Гинзбург скрупулезно отмечает, что опустошенное дистрофией тело человека уже, казалось, больше ему не принадлежало, а для того, чтобы ходить или просто оставаться в вертикальном положении, требовалось сознательное усилие воли. Разбомбленные городские здания внезапно стали похожи на декорации к спектаклям в стиле Мейерхольда – этакое остранение навыворот. Настал миг, пишет Гинзбург, когда город в целом обрел новый, странный облик: стал похож на сельскую местность в том смысле, что расстояния как бы увеличились (едва прекратилось трамвайное сообщение), а воздух стал чище (с закрытием большей части предприятий). Экстремальный опыт влиял и на язык: окостеневшие выражения, метафорическое происхождение которых давно было забыто, – такие как «делиться со своими ближними куском хлеба» – вновь обрели свой буквальный смысл[326]. Блокадники испытывали чувство дезориентирующей отчужденности от всех сторон повседневной жизни.

На все эти изменения Гинзбург смотрит под углом того, в какой мере человек мог иметь хотя бы минимальную власть над переживаемым и воспринимаемым. Потому-то одной из важных тем «Записок блокадного человека» Гинзбург делает тему зрения. Герой, Эн, – как и безымянный рассказчик отрывка «Оцепенение» (опубликованного в составе подборки «Вокруг „Записок блокадного человека“», которая служит дополнением к «Запискам») – близорук. Похоже, в определенном смысле близорукость – удобная деталь, объясняющая, почему персонажи-мужчины в повествованиях Гинзбург не ушли на фронт, а остаются в городе (из‐за близорукости они не подлежат призыву в армию). Но Гинзбург находит этой особенности зрения и более плодотворное применение. Герой «Оцепенения», оставшись без очков, которые случайно были раздавлены в переполненном трамвае, раздражается из‐за неспособности вернуть «памятным ленинградским сочетаниям» ту «немного искусственную радужную отчетливость» – зрительное впечатление, которое он любил «в той жизни», иначе говоря, в своей прежней жизни, и раздражение разгорается настолько, что герой готов начисто отвергнуть «зрительную полноценность». Отчужденный от города, он решил отвергнуть город сам и взмолился: «Я был наболевшей поверхностью, и я просил город меня не трогать»[327].