Проза Лидии Гинзбург. Реальность в поисках литературы

Хотя в обоих рассказах Оттер совершает сходные ошибки при оценке событий, характер тетки – диаметральная противоположность характера отца. Гинзбург описывала старика как человека со слабым «жизненным напором» (перевод термина elan vital, который встречается у Анри Бергсона и Пьера Жане), который мирится со своей унизительной судьбой и поддается жалости к себе. Тетка, напротив, наделена столь мощным жизненным напором, что невольно поощряет одну из главных ошибок Оттера. Он, убежденный в несокрушимости ее иллюзий, постоянно твердит ей, что нисколько в ней не нуждается, воображая, будто его жестокие слова – «правильный воспитательный прием и средство самозащиты против этого захлестывавшего его жизненного напора»[295]. Итак, точно так же, как получилось со стариком, Оттер заботится об удовлетворении базовых потребностей своей тетки, но все равно отравляет ей жизнь.

Вторая крупная проблема тетки – в этой женщине воплотился в крайней форме «имманентный» тип человека, она – наглядный образчик одной из главных, на взгляд Гинзбург, проблем человека ХХ века, причем Тетка (в отличие от Оттера/Эна) ни в малейшей мере не осознает эту проблему. Если в более раннем повествовании Эн видел угрозу для себя в образе старика, воспринимавшегося как неудачник, то в этой вещи Оттер старается сопротивляться той упрямой и неукротимой «разорванности сознания», которая свойственна тетке[296]. Поступки тетки всегда подчинены «мгновенному гедонистическому импульсу, без учета связи и соотношения вещей, которых требует разумное убеждение. И потому никакое разумное убеждение не может дойти до этого разорванного сознания»[297].

Эта напряженность в личных отношениях усугубляется атомизацией общества, которую провоцирует блокада. Жестоким поступкам Оттера благоприятствует тот факт, что свидетелей его поведения почти нет: «Душевный механизм не освоил это переживание, воспользовавшись отсутствием свидетелей злодеяния, отсутствием морального порицания извне, суда извне, который был бы объективацией вины»[298]. Тетка, основная свидетельница и жертва преступлений Оттера, забывчива. Нет никого, кто помог бы Оттеру претворить его вину в объективный, внешний факт – факт, на который ему пришлось бы смотреть трезво; ничто не мешает Оттеру отделять его отдельно взятые поступки от своей более устойчивой автоконцепции.

Подсказки социума, все же поступающие Оттеру извне, ведут его еще ниже по ступеням моральной иерархии. Мимолетное замечание приятельницы – на деле намек, что он спасает тетку в ущерб себе, – побуждает его пожалеть о том, что он делится едой с теткой[299]. Вредоносные позиции, выражаемые вслух другими ленинградцами, просачиваются в адресованные тетке слова Оттера, создавая отчужденность между ним и его автоконцепцией: «Это чувство как бы театральной отчужденности от собственной речи, как бы стилизации под что-то – подтверждалось тем, что он пользовался не своими словами, а готовыми стандартными формулами, заведомо пропитанными всей мерзостью обывательского цинизма»[300]. Оттер привык относиться к словам серьезно и даже с здоровым страхом, поскольку «переживал действительность в слове»[301]. И все же теперь, задним числом, он осознает, что впал в «театральную отчужденность», а это симптом нравственной деградации, порождаемой неэтичными отношениями между «собой» и другим человеком, а также недостаточным самоанализом.

К осознанию своего нравственного падения он приходит позднее, как раз путем самоотстраненного анализа. Ранее Гинзбург развила в себе привычку применять рациональное мышление как лекарство от жизненных трудностей: «Я охотно принимаю случайные радости, но требую логики от поразивших меня бедствий. И логика утешает, как доброе слово»[302]. Мучительность не воспринятых и не переваренных сознанием переживаний она сравнивала с фантомной болью в ампутированной конечности[303].

Хотя в этих двух повествованиях, по сравнению с другими произведениями Гинзбург, более четко выражена фабула (поскольку они строятся вокруг рассказа о смерти одного из персонажей), их движущая сила – психологический анализ и философское обобщение. Они сохраняют эстетику отрывка и эссе[304]. Отрывочность – эстетический коррелят той душевной разорванности, которой страдает имманентный, постиндивидуалистический человек. Как отмечает Гинзбург в черновом варианте другого повествования – «Возвращения домой»: «Для меня отрывочность – не литературный эффект, но дефект мировосприятия. Но я не хочу избавляться от этого недостатка путем мертвых мест и слов не дожатых до ясности. От него можно отделаться только поняв и полюбив мир иначе, чем я в состоянии это сделать сейчас»[305]. Хотя отрывочность может быть «дефектом», Гинзбург не считает, что этот дефект можно преодолеть, не фальсифицируя свои тексты; в этом смысле отрывок миметичен[306].