Проза Лидии Гинзбург. Реальность в поисках литературы

Они были, эти медленные стариковские ночи со всеми подробностями течения мыслей о ненужности, о ноге, о смерти. И никак нельзя вынуть из раскаяния это звено, чтобы не было тех дней и ночей и мыслей. И достаточно представить себе их ясно как бывшие, чтобы захотелось головой удариться об угол стола[288].

Смерть берет на себя функцию прожектора: теперь Эн в полной мере воспринимает мучительную жизнь другого. Он не властен изгладить из сознания эту реальность, укорененную во времени, которое теперь кажется более перманентным и более логичным, опровергая ощущение Эном его существования как фрагментарного и имманентного. Страдание конкретного человека, вообразить которое даже чересчур легко, служит убедительным доказательством непрерывного существования самого Эна – тем доказательством, которым не может быть всего лишь теория.

Примерно восемь лет отделяют смерть дяди Гинзбург, которая стала толчком к написанию «Заблуждения воли», от смерти ее матери во время Ленинградской блокады[289]; вскоре после смерти матери Гинзбург написала начерно «Рассказ о жалости и о жестокости», никогда не публиковавшийся при ее жизни[290]. Эти два произведения тесно связаны между собой. В них фигурирует один и тот же герой (Оттер, позднее, в переработанной версии «Заблуждения», получивший имя Эн), устойчивый во времени настолько, насколько вообще может быть устойчив фрагментарный персонаж. В обоих рассказах герой виноват тем, что неверно оценил события, а раскаяние приводит его к анализу ситуации. Внутренняя работа, совершаемая им в повествовании, состоит в том, чтобы попытаться понять и взять под контроль воспоминания, не дающие ему покоя. В «Рассказе о жалости и о жестокости» не так много обобщающих рассуждений о жалости, угрызениях совести и смерти, как в «Заблуждении воли», но, когда эти рассуждения начинаются, они повторяют и подкрепляют теории, сформулированные Гинзбург в более раннем рассказе. Можно было бы даже утверждать, что второе произведение – развернутая иллюстрация к более обобщенным тезисам первого.

«Рассказ о жалости и о жестокости» начинается с рассмотрения того, как Оттер и героиня, именуемая «тетка», переживают ее надвигающуюся смерть как повторение смерти старика (отца/дяди). Оттер – повествователь в третьем лице – проводит такое сравнение:

Это было похоже и в то же время это неизмеримо дальше ушло в смысле буквальности. Обстоятельства, сопровождавшие смерть старика, так же как обстоятельства многих других бедствий – давно уже поразили Оттера буквальностью. Откровенное социальное зло реализовало переносные метафизические смыслы, связанные с комплексом нищеты, заброшенности, унижения. Но все это оказалось далеко позади, по сравнению с той ужасающей прямотой и буквальностью значений, которую пришлось пережить сейчас[291].

Именно в невыносимых условиях блокады герой Гинзбург постигает совершенно буквально, что такое отсутствие нравственных абсолютов. Оттер задается вопросом:

С помощью каких критериев может скептик установить иерархию всех этих интуиций и непосредственных моральных данностей? Он может только сказать, что жизнь человека нужна ему самому и что в своем праве на существование люди равноправны[292].

Оттер – писатель средних лет, в своих текстах он, как и Гинзбург, раскрывает тему «становление и крах индивидуалистического сознания», и, если он умрет, его проект оборвется[293]. В течение дня Оттер испытывает кое-какие интеллектуальные наслаждения, в то время как тетка, женщина семидесяти пяти лет с социальным статусом иждивенца, может надеяться лишь на «некоторое количество вкусовых ощущений»[294]. Оттер понимает, что на чашах весов лежат жизни двух человек, имеющих абсолютно равные права на существование.