Проза о неблизких путешествиях, совершенных автором за годы долгой гастрольной жизни

И тут на нас посыпались такие имена сидевших в этой комнате людей, что ясно было: кто-нибудь из них, а то и многие, возможно, сиживали в кресле, на котором я сейчас прихлебываю виски без содовой и льда (был спрошен – отказался, я дикарь). Здесь Дарвин мог сидеть (нет, кресла больно современные), мог Олдос Хаксли, Бертран Рассел, Голсуорси или Черчилль. Господи, даже Черчилль! А что, вполне широкое кресло.

– Лёня, – взмолился я, – только не привирай, ведь я это непременно опишу, не выстави меня наивным мудаком, каким я на самом деле являюсь!

– Да ты что, – ответил Лёня чуть надменно, – я вот именно за этим столиком не раз сидел с Исайей Берлином, мы были приятели.

Тут я задохнулся от восхищения и вспомнил: Лёня ведь уехал так давно, что успел еще пообщаться с самим Керенским, просто-напросто пил с ним коньяк и наверняка постеснялся спросить у ветхого старикана, как он так просрал Россию.

Потом мы поднялись по лестнице наверх, где в зале возле библиотеки традиционно пьют кофе, и там на специальной стойке полистал я толстенную, в кожаной обложке книгу с перечнем нобелевских лауреатов, членов клуба «Атенеум».

Каждому – страница текста и большая фотография. И тут я вовсе присмирел, и снова очень выпить захотелось. Весьма солидная батарея разных бутылок аккуратно выстроилась около кофейного автомата, как некое воинское подразделение и, плеснув себе виски, я мельком подумал о заманчивой попытке в этот клуб вступить. Из кофейного зала был выход на балкон, и я недолго покурил у пыльных ног позолоченной Афины. «Клуб, – рассеянно думал я, глядя на бродящую внизу толпу туристов, – это знак особости, причастности к некой касте, и неважно – это клуб автомобилистов (он тут рядом) или горнолыжников, к примеру. Но такой, как этот – штука уникальная, конечно…»

Да, забыл одну деталь: сюда являться можно только в пиджаке и с галстуком. Последний раз пиджак носил я (но недолго) лет пятьдесят тому назад, сейчас был в пиджаке и при галстуке, предусмотрительно привезенных Лёней, и ощущал себя, словно Иван Сусанин на приеме у чванливых польских панов – может быть, отсюда и проистекало мое слегка плебейское восхищение.

Словом, было мне там хорошо и необычно. Спасибо тебе, Лёня, старый друг, думал я расслабленно и сентиментально. С виски мне покуда стоит погодить, спохватился я, поймав себя на этих чувствах. После мы обедали в донельзя чинном ресторане на первом этаже, и Лёня нам продемонстрировал еще одну чисто джентльменскую подробность: в листках нашего меню не было цен на разные блюда, а у Лёни они были, потому что гости тут платить не могут, платит член клуба, что их пригласил. Меня эта деталь весьма растрогала (вино было бургундское и пилось очень хорошо).

Оттуда мы поехали в Пушкинский дом – слушать графоманов разной меры одаренности. Порою были и хорошие стихи. Я слушал с чрезвычайнейшим вниманием, не зная, что два дня спустя меня постигнет в этом доме удивительный конфуз.

Мне сообщили, что я должен провести мастер-класс и что многие из этих поэтов ко мне записались. Чтоб я так жил, как я не знаю, что такое мастер-класс (сказала бы, наверно, моя бабушка), но уронить свое достоинство седого мэтра не отважился и удрученно покивал. Жена пошла со мной и молчаливой очевидицей была позора мужа.

Когда явились мы в маленькую классную комнату, уже на стульях и столах сидело человек двадцать, собравшихся услышать матерые суждения о поэтическом мастерстве. Ни единой мысли не было у меня по этому поводу. Умело скрыв и робость, и растерянность, я бодрым голосом спросил у этих подмастерьев, что они читали из поэтов прошлых и сегодняшних. Посыпались стандартные классические имена. «А что из этого вы знаете наизусть?» – спросил я. И три девицы, запинаясь, что-то прочитали. Остальные слушали угрюмо, недоумевая, почему я им не раскрываю никаких секретов стихотворчества, а пристаю с занудными и глупыми вопросами. И тут меня прорвало, потому что очень сделалось обидно за незнание этими людьми своих предшественников.

Я стал читать им все, что помнил. Неописуемую смесь из Саши Черного и Веры Инбер, питерских поэтов шестидесятых, я даже Симонова им прочел про «крепость Петропавловск на Камчатке». И видел по лицам и глазам, что большинства этих стихов они не знали. Моего запаса приблизительно на час хватило. А после я сказал им главное, что относилось к мастерству: поэзию российскую необходимо знать, только тогда можно найти свою дорогу. Тут я подумал о самоучках типа Кольцова и Есенина, и пафос мой немедленно угас. Поэты расходились с недовольством, что явственно читалось на их одухотворенных лицах, но никто меня никак не попрекнул.

И лишь назавтра устроитель этого прекрасного действа у меня спросил с издевкой:

– Вы вчера, Игорь Миронович, всех укоряли, говорят, за незнание стихов Тредиаковского?

– И Хемницера с Херасковым, – смиренно ответил я.

А стихи я, между прочим, им читал отменные, ей-богу, мог ведь и своими весь час их потчевать – куда бы они делись, бедные?