проза. жизни

Мама, уверена, не отшлепала бы меня за это. У нее не хватило бы духа даже заметить. Мама всегда предпочитала не знать. Мама подсовывала журналы о половом воспитании, но это не помогло. То время пестовало внутри фантазии. Через вигвамы скомканных простыней протекали смоляные челки, светлые плечи, сильные ноги, ласковые губы, женские, мужские. Вседвижущее наслаждение прочно обвило корнями крестец. Каждое впечатление, как бы калейдоскопически, быстро, переплавлялось в ветвистую, влажную фантазию. Наверное, я могла бы удобрить огромное поле чернозема своим соком. Случайные взгляды на улице, подсмотренные в кино хитрости проплывали в ночной голове, возвращались обратно. Я была струящейся и кристальной, как ручей. Скользкой в паху. И сейчас я мечтаю сплести из тысячи блестящих волосков маленький кнутик, чтоб загонять пальцы-лиллипуты, залюбить меня. Олле Лукойе, хочу добраться назад, укрыться на своей пятнадцатилетней груди, измучить меня горячими губами, слюной. И уснуть так, как спят только свежие девушки, взорванные собственной случайной рукой, полные грез и влаги. Еще не привыкшие. Укутываю кисти в рукавицы чужих прикосновений — ладошки переливаются разноцветом кожи, бесконечными отпечатками пальцев, которые я ворую с поручней и рукопожатий. Мой онанизм вымученная ласка истощенного рассудка и сбывшихся любовей. Разгребаю ладонями потрескивающие губы, вылепливая из стертого клитора слабый крик, похожий на воробьиный. Это я

Не несчастная, не моя

 Моя несчастная девочка. Теперь все иначе. И каждое слово искажается в самой сути своей. «Моя несчастная девочка». И не несчастная. И не моя. «Она ждала от тебя любви, только любви», — скажет мне назавтра кто-то седовласый и неторопливый. Кто-то с гордым именем «друг». Я засмеюсь и проведу рукой по его руке. Он — друг. Ему можно простить всякое. Она ждала от меня невозможного. И когда, просыпаясь утром, теплая, керамически-теплая, выбегала на промозглый балкон. И когда бежала по улице наперегонки с листьями. И когда смотрела мне в глаза так, что мягкий ток начинал приятно жечь зрачки. Она требовала невозможного: добраться до самого моего основания, до самого корня.

— Что, и эта тоже?

— Да. Эта тоже. Давно, года три назад. Знаешь, как это бывает. Случайный секс.

— Знаю. Случайный.

— Не бери в голову.

— А с той, в клетчатой рубашке?

— Это допрос?

— Да

— С той, с клетчатой, мы прожили вместе полтора месяца. Не сложилось.

— Что не сложилось?

— Все. Это был эксперимент, ошибка.

— Будет врать!

— Не задавай мне дурацких вопросов.

— Тогда мне придется молчать.

— Все хорошо, кроха, — я притянула ее к себе и поцеловала. она дернулась, но тут же спешно припала к моим губам. назло себе.

Под потолком — круглая туча дыма. Пахнет туберкулезом и еще чем-то. Вороватым, хулиганским, запретным. Чай в огромных фаянсовых кружках. Подобие уюта. Она непрестанно курит и смеется. Я хочу, чтоб все закончилось, и мы пошли в постель.

— Понимаешь, а ведь мне придется красть тебя у них. У них всех. Как паззл. Ты любишь складывать мозаику?

— Да, да, — киваю головой, перехватываю ее руку, зависшую над пепельницей и целую пальцы. Палец за пальцем. — Кради меня у всех, у кого хочешь. У меня самой, — глупый бабий бред. Набор привычных, незначащих ничего звуков. В живот летит тупая указка возбуждения.

Она была со всеми. С каждой. С каждой по одному разу. Она помнила их имена, цвет их волос. Все, что так славно похоронила моя память.

У нее не хватало времени на встречи со мной, а я не понимала в чем дело. Трудно было что-то вычленить из ее бредового «Ворую тебя. Я целыми днями ворую тебя…» Мне это даже льстило, казалось, девочка помешалась на мне, просто голову потеряла. В наши короткие пестрые ночи с ней происходили превращения. Она подолгу рассматривала мое лицо, ощупывала глазами каждый уголок, а потом, внезапно, бросалась целовать меня. Жадно. Судорожно. Делала мне больно. Извинялась. Вскакивала с постели и нагая носилась по квартире, сшибая в темноте вещи.

«Всюду ты, ты! — шептала, вперившись в потолочную трещину. — Скоро я сама смогу зачать тебя, выносить и родить. Тогда тебе придется жить самой, без меня, без кого бы то ни было. И, может быть, мы еще встретимся.»

Жизнь кажется лысой поляной. Вокруг только небо и влажная топь, а мне нравится. Я никогда не ревновала ее к другим. Не ревную и сейчас. Лишь томительно жду, что она вернется. Запросто. Как к незнакомой. Как к соседке. Как к забытому письму.

Incoming message

 — Только не ври мне!! У тебя все на лице написано…

— Что именно написано у меня на лице?

Тут она поняла, какую опасность сморозила, но отступать было некуда. Она прислонилась виском к косяку и закрыла глаза. Потом вынула спички, раскурила косяк. Стало легче.

— Я спросила, что именно написано у меня на лице?

— Сейчас…, сейчас… — вот, подошла ближе. Стала рассматривать лицо и вдруг отшатнулась.

— Там какое-то имя! Чье-то имя.

— Чье имя?

— Не двигайся, стой на месте, не дрожи. Я прочту.

Ее губы задергались то ли в кириллице, то ли в латинице.

— Что? Это ее имя?

— Нет, это ее прозвище.