проза. жизни

Я кручу головой по-собачьи, стараюсь выкинуть все из себя. Кручу все сильнее, мне кажется, что уже ничего не сумеет меня остановить, и я просто оторву себе голову.

Вижу, как Марина поднимается с сиденья, и ее левая гладкая ладонь ложится на мою здоровую щеку, придерживает голову, а вторая аккуратно собирает оставшиеся красные капли ягод. Марина заглаживает мне развороченную щеку, кладет ягоды в карман пальто и тихо спрашивает, почти на ухо: «Что она хочет от нас?» «Денег» — отвечаю ей почти бессмысленно, совсем растеряв значение слова «деньги».

Я так и стою, прислонившись спиной к поручню, загрузив пальцами карманы до отказа. И смотрю, как Марина достает какую-то блестящую монету из сумки и протягивает кондуктору с красивыми глазами. Глаза не могут оставить меня в покое. они не смотрят на Марину, сующую им деньги, они повисли на мне, и я чувствую, что должна что-то сделать, но не могу.

Кондуктор кричит на Марину: «Что вы мне такое даете? Что за хулиганство?» «Да это монетка, на счастье» — смеется Марина, улыбаюсь я. Все-таки подхожу. закрываю, задергиваю маринину ладошку, укрываю монетку, лезу в карман за бумажником, достаю два рубля и отдаю в пространство. Вот и наша остановка. Мы выпрыгиваем из троллейбуса, я ловлю Марину с лесенки и тащу к нам. Совсем немного пройти пешком от остановки. Идем медленно, замедленно медленно. Почти стоим…

— Я уехала от Сони сегодня, — говорит вдруг Марина, — уехала от Али, бросила ее на няньку. Сама уехала от Сони.

— Куда? — спрашиваю я, пугаясь необходимости утешать.

— Не помню. Просто пришла на вокзал, села в поезд и все.

— Почему? — мне кажется, что я отрезаю от Марины крошечные ломтики.

— Я люблю Соню. Я не умею быть без нее. Она, Вы понимаете, как медный вулкан. Очень горячая, очень сильная, очень властная. Она любит, когда ее любят, когда добиваются ее. Однажды Соня сказала мне, что сможет «отбить любую женщину у любого мужчины». Я знаю, что я — любая.

— Любая? Любимая?

— Да, любимая, конечно. Любимая, как зверек, как ручная белая крыса. Она любит во мне себя. Свое очертание, отражение. Соня читает мне свои стихи. Красивые, свирельные или ломаные, позерские. Читает и видит, что я смотрю на нее. И вот за этот взгляд на нее она меня и любит. За то, что смотрю на нее, а не в окно, например.

Мы почти лбами бьемся о подъездную дверь, спохватываемся, подымаемся наверх. В дверях — белый кусочек, измученный твоим почерком: «Я у мамы. не сердись — так нужно сегодня. Позвони сразу, как придешь. Целую». С порога, еще на крике Марине: «Раздевайтесь!», струюсь по проводам к тебе, бужу сонный замок «той» квартиры звонком. Спящая красавица, алле! Твой принц скачет целовать тебя.

— Алле! — Люблю тебя. Люблю тебя. — Где ты была? — Шла! — Почему так долго? — Не знаю… почему ты там? — Мама позвонила, попросила приехать, поговорить. — Что-то серьезное? — Как обычно. — Что вы делаете? — Смотрим телевизор. — Возьми меня в свои глаза!! — Прыгай! Оп-п-ля! У тебя разноцветные глаза. Ты к этому привыкла. А я — нет, поэтому малленький корридорчик квартиры твоей мамы серо-зеленый для меня. — Когда ты придешь? — Не знаю, может быть, я останусь здесь ночевать. Ты не обидишься? — Я — нет. А ты? — За что? — Со мной — Марина. — Какая Марина? — Марина? Цветаева. — О, Господи. Ну, ладно. — Но она действительно здесь. — Хорошо, пусть так. Не сидите голодными. — Я люблю тебя.

Когда я выхожу из комнаты в кухню, Марина, уже раздевшаяся в длинную — до щиколоток — цыганскую юбку и черную с рюшами рубашку, забивается в кресло. У нее в руках кисет с табаком. Темно-холщовый, с красными петухами крестиком. Марина скручивает папиросу, слюнявит край бумажки языком, и я вижу, что язык у нее раздваивается на конце вилочкой. Это очень красиво. Мне трудно сдержаться.

«У Вас красивый язык», — говорю я Марине.

«Больной, а не красивый», — отвечает мне Марина сквозь затяжки. — «Таким языком удобно лгать и читать стихи. Он свивает слова в кружево, в паутину, в кольчугу. Разве у Вас не такой?»