проза. жизни

Когда я все-таки разжала руки, увидела, что губы мои стекают за ворот платья. Женщина смотрела на меня и смеялась резкими выдохами. Нижняя губа глянцево блестела. Она взяла щепотью ворот рубашки и поползла гибкой рукой вниз, расстегивая-срывая пуговицы. Непривычно для меня, потому — настораживающе. 

Я смотрела на живую кисть, толчками дразнящую мою грудь и видела, как от этих прикосновений под шелковой баррикадой ее платья вычерчиваются крупные пятна сосков. И почти давилась желанием разбрызгать их губами, раздавить до прозрачных капель на мучнистой поверхности.

— Te quero, Gitta — пролилось из моего рта почти неслышно. Но ее ухо почувствовало ветер. Она опустилась на колени, обегая губами мой живот, потянулась к молнии на джинсах.

— Te quero. Entiede usted? — я повторила почти свежим голосом, хватая ее руку в воздухе. И она поняла, повернулась ко мне спиной, застегнутой на черные крючки. Пальцы проворачивались, срываясь с железных мушек. Мое дыхание щекотало ей шею. Она захохотала низко и нервно. Взяла за руку, подтолкнула к двери спальни, подождала, когда я зайду, закрыла дверь. Здесь было прохладно. Ухо вентилятора, дыша, вращалось под потолком. Широкое тело кровати с кубиками тумбочек по бокам. На одной из тумбочек стоял тот же мужской портрет, что висит и на стене гостиной, только много меньше. Единственный в комнате стуле занят желтой мужской рубашкой, пиджаком, брюками. Я села на низкий кроватный край и внезапно вспомнила тебя. Подумала, что ты, наверное, тоже станешь такой женщиной. Пусть, не точно такой. Без фламенко, без синего платья и бубна. Но, может быть, тоже будешь тайком, прячась от мужа, днем приводить к себе в постель девчонок. Только портрет на тумбочке опустишь лицом вниз. Может быть сейчас это именно твоя постель?, а на улице тебе попалась как раз я?... я не успела додумать. Гитта вошла в комнату. Нагая. В прозрачных капях на плечах. Она легла рядом со мной лицом вниз, нисколько не стесняясь. Позвоночник утопал мягкой ложбиной. Я вылакала из него воду. Кожа Гитты слабо пахла мускусом и сеяла на губы восковой привкус. Нужно было гладить ее плечи, кататься по бедрам, испытать всю ее собственными щеками, лицом.

Это не было неприятно, нелепо — мы не могли познакомиться как-то иначе. Гитта повернулась, прижала мою голову к своим губам, просачиваясь в рот сладковатым языком. Ее грудь растирала меня в тягучее месиво. Рубашка валялась на полу, джинсы скомкались где-то под ногами. Гитта, расплетая пальцами мое стеснение, осторожно снимала с меня белье, медленно приучаясь к чужой повадке рядом. Ей хотелось подчиняться. Ее хотелось рассматривать. Из нее хотелось шить мелодии. И не было страшно сфальшивить, погружая в Гитту губы. Она шептала мне в ухо неразборчивой капелью, направляла меня, рыскающую по ароматному ландшафту, легкой рукой. Она почти пела, замирая на высоких горловых всхлипах. Она требовала и брала, не спрашивая. Она прятала ладони в моих волосах и смеялась этому звонким дверным колокольчиком. Она оставляла на коже багровые метки поцелуев. Она была и мужчина, и женщина.

Кем же тогда была я? Мягкой влажной простыней под ее бедрами. Одичавшей от сухого воздержания самкой. Ребенком, потерявшимся среди волков. Когда ее сосок падал в мой рот, я пила нежное молоко. А глаза были солоны. Гитта лежала тихо и долго. Одной рукой — держа меня за руку. Другой — касаясь мужского портрета рядом. Она что-то шептала в воздух, поглаживая пальцем мою ладонь. Потом привстала на уголок локтя.

Заговорила по-английски. Я с трудом поняла о чем: Мигель, ее муж, «красивый, правда?», умер десять лет назад. В этот день только десять лет назад. Он был не дурак выпить и волочился за женщинами, но любил Гитту, и Гитта знала о его свиданиях в маленькой квартире. И любила его. И была счастлива с ним. И воспитала четырех его сыновей. И делила с ним большой чистый дом. И танцевала для него. И занималась с ним любовью. И потом, каждый год из десяти минувших, Гитта делала ему подарок: фламенко в синем шелке на улице и жаркая постель с молодой девушкой. Такой, которая понравилась бы Мигелю.

Гитта сказала, что может мне заплатить. Я поцеловала ее пальцы в украшениях перстней и возраста.

Прямо от входа увидела тебя. Нахмурившуюся. Совру, что заблудилась, поэтому и опоздала. Ты была в светлом платье. Ты с трудом узнала меня. Отвыкла.

В самое сердце

 Во рту бьется язык. Бьется так, будто подстреленный. Из-за этого трудно выговаривать слова, уговаривать тебя, дремлющую в красном мареве, приговаривать проснуться.

Мне страшно прикоснуться к тебе, кто знает, может быть, ты снова заорешь: «Отвяжись!» или, того хуже, повернешься во сне, путая голоса, тела, обнимешь меня за шею.

Во рту плавает подобие языка с воспаленными вкусом сосочками. Очень сладкий медный вкус, словно разжевала пятак.

Уже около полудня, скоро проснутся все остальные, придут, зашумят, разделят тебя на всех.