Прожектеры: политика школьных реформ в России в первой половине XVIII века

Неудивительно поэтому, что московские светские и церковные власти занимали в XVII веке довольно пассивную позицию по вопросу о школьном учении. За попытками введения образовательных новшеств обычно стояло поэтому не абстрактное «государство»-просветитель, а конкретные индивидуальные игроки – сами учителя, прелаты, вельможи, – для которых эти проекты были инструментом продвижения собственной повестки и реализации собственных амбиций. Как отмечает О. Е. Кошелева, власти почти никогда не инициировали создание школ: в большинстве случаев сами учителя обращались к царю или патриарху с просьбой разрешить им преподавание, а в идеале и поддержать их предприятие финансово95. Иногда подобные предприниматели просто искали заработка и пытались продать свои услуги московским властям. Нередко, однако, они надеялись получить от царя не только жалованье, но и ресурсы для реализации более широкой политической или конфессиональной программы. Разумеется, их карьерные устремления и их конфессиональная повестка зачастую переплетались, поскольку для успешной реализации собственной идеологической программы им необходимо было создать себе репутацию как экспертов, выстроить отношения с государем и его вельможами, получить в свое распоряжение ресурсы. Это, в свою очередь, означало, что образовательные инициативы были неотделимы от перипетий придворной политики: и потому что инициативы эти были призваны, в том числе, способствовать успеху их авторов при дворе, и потому что будущее этих инициатив зависело от политического будущего их покровителей.

Одна из самых ранних таких инициатив связана с именем киевского митрополита Петра Могилы, предложившего в 1639 году царю Михаилу Федоровичу создать в Москве по примеру аналогичной обители, основанной Могилой ранее в Молдавии, «училищный» монастырь, где бы иноки из Киевского Братского монастыря «о твоем царском величестве и о благоверной царице твоей и о Богом дарованных царских чадах величества твоего безпрестанно Бога молили и детей боярских и простого чину грамоте греческой и славянской учили»96. Однако проект Могилы, как и многочисленные аналогичные предложения, поступавшие в 1640–1650-х годах от греческих иерархов и заезжих клириков, так и остался на бумаге. На успех подобные предприятия могли рассчитывать только в том случае, если они как-то сочетались с планами и интересами влиятельных местных игроков.

Наиболее заметным из таких игроков в середине XVII столетия был, пожалуй, Федор Михайлович Ртищев (1626–1673). Сын провинциального городового дворянина, он получил в 1645 году свой первый чин в составе «государева двора» и начал быстрое восхождение по карьерной лестнице, превратившись вскоре в конфидента молодого царя Алексея Михайловича. В 1648 году Ртищев инициировал постройку нового Андреевского монастыря у подножия Воробьевых гор97. Позднее московские книжники будут описывать этот монастырь как центр книжности и знаний, созданный «во просвещении свободных мудростей учения» – и для этого, видимо, действительно были основания. Патронируемая Ртищевым обитель стала центром притяжения прибывающих в Москву малороссийских монахов, и подобная концентрация «мужей мудрых», знакомых с греческой и латинской книжностью и вовлеченных в переводческую деятельность, была уже сама по себе новшеством. Примечательно, что десятилетия спустя медведевская «Привилегия» вспоминает монастырь именно как проект данного конкретного придворного: «создася от <…> околничего Федора Михайловича Ртищева»98. Впрочем, прямых свидетельств преподавания в Андреевском монастыре у нас очень мало: по сути, мы можем опереться лишь на показания попа Варлаама из Вильны, заявившего в 1664 году, что десятилетием ранее, в 1655–1658 годах, он по приглашению Ртищева «в Андреевском монастыре три года учил малых детей польской и латынской грамотам». Но даже если какое-то преподавание в монастыре действительно происходило, следует полагать, что оно имело форму традиционного «учительства»: никаких следов организованного «школьного» учения в источниках мы не находим99.