Читаем Прожитые и непрожитые годы полностью

Из семнадцати остались только пятеро. Двое не могли прийти – ‹…› значит, пятеро из пятнадцати. 'Белая машина Рубена стояла у тротуара, и водитель тряпкой протирал переднее стекло. Каро женился месяц назад и первым пал жертвой ‹…›

– Ну, Каро, как жена?

– Э… – вздохнул Каро, – заставляет чистить зубы.

– Брюки тоже вроде выглажены.

– И шнурки на ботинках завязаны.

– Каро, уже двадцать лет все хочу спросить, – серьезно говорит Левон, – как ты в школе вечно умудрялся ходить в грязных брюках и ботинках?

– Однажды… – начинает Артак, и крутятся жернова, в воздухе поднимается мелкая пыль воспоминаний.

Карлен повышает голос: он привык, он директор завода.

– Да что это такое? – Он смотрит на часы. – Можно ли ждать иного, если за организацию взялся Левон…

– Взялся бы сам, товарищ директор.

– А кто руководить будет? Вот загнусь – осиротеете. Берегите меня, братцы.

– Всё, больше не ждем никого! – объявляет Рубен. – Решайте, куда пойдем.

– К Акопу. Втискиваются в машину.

– Каро, тебя надолго отпустили?

– Спой, Рубен, а?

Рубен показывает жестом на своего водителя, выразительно пожимает плечами и улыбается.

– Не время. – Потом вдруг совсем серьезно добавил: – А знаете, ребята, мы ничуть не изменились!

Остальные тоже посерьезнели, каждый задумался о своем.

Вот и кладбище.

Они сошли. Кто-то купил цветов. Помолчали, но недолго.

– Акоп – первый из нашего класса, что поспешил отправиться на тот свет, – говорит Каро.

– Вторым будешь ты. За Рубена, как за руководящего товарища, походатайствуют сверху, и он не скоро умрет, а когда умрет, похоронят его в Пантеоне.

– И на меня тоже не рассчитывайте. – произносит Карлен, – меня выдвигают. Левон станет великим писателем. Из одного класса пара кандидатов в Пантеон, неплохо, а?

– Одни мы с тобой в простых могилах, – говорит Каро Артаку.

– А могильщиком кто будет? – смеется кто-то.

– Могильщика пригласим из кинофильма «Гамлет».

Кругом надгробья, ограды, имена мертвых, есть и знакомые имена ‹…› были номера телефонов, адреса ‹…›. Сейчас это просто камни, ‹…› проверять, они ли лежат под могильными камнями, или…

– Памятники здесь другие, чем в городе, – замечает Рубен.

– И стены прочнее ‹…

– Представьте, чep… ‹…›…ет из нынешних семисот тысяч населения одного города никого не останется в живых. Знаешь – семьсот тысяч могил. Поставьте на минуту в рост эту цементно-базальтовую массу… Бр-р, страшно! Сколько земли даром пропадает!

– Прекратите, – сказал Левон, – нашли тему.

– Не вынесла душа поэта! – патетически произнес Каро.

Акоп умер восемь лет назад. Инфаркт. Кто бы подумал? Тихий был, добрый малый, краснел, если слышал брань. Его Медом прозвали. Учителя всегда ставили в пример остальным. Никто не понял, что с ним произошло после школы, но он стал совершенно другим человеком: стал пить, сквернословить, дебоширить дома, уехал куда-то, потом вернулся, перебрался в какую-то деревню, совсем ужаснулся, и вот однажды… За месяц до своей смерти он встретился с Каро. Акоп напился, пустил слезу. Похоронили его на скорую руку, кое-как.

– Богатый памятник и со вкусом, – сказал Рубек, показывая на соседнее надгробье.

– Завтра футбол, поедем? – спросил Артак. На могиле Акопа только металлическая плита,

изъеденная ржавчиной, буквы прочитываются с трудом: «Меграбян Акоп Саркисович, 1930–1959». Левон положил цветы, они казались сиротливыми на этой простой могиле.

– Скинемся ему на камень, – предложил Рубен.

– И в прошлый раз решали, – сказал Левон, – пять лет назад.

Они переглянулись друг с другом, вернее, всмотрелась в себя, как смотрят в колодец, в темноту, потом все снова уставились на могилу Акопа и словно повзрослели…

– Нет, что-то надо делать, стыдно, – сказал Карлен.

Левон подумал, что ничего они не сделают, разойдутся по домам и забудут. Сели кто где, воцарилось молчание.

– Что носы повесили? – сказал Каро. – Если доведется ко мне на могилу прийти, чур, рассказывайте анекдоты, разрешаю заранее.

– Анекдот Агабека, – ввернул Карлен. Это был любимый анекдот Каро, они слышали его раз сто.

Левон вспомнил директора школы, где работала Татевик, и усмехнулся.

– Серьезно, ребята, неудобно, что-то надо сделать! Поставим хоть простой камень, – сказал Рубен. – Левон, займешься?

– Левон соберет деньги и пропьет, – засмеялся Карлен.

– Потом нарочно умрет, чтоб не возвращать, – сказал Каро.

Наконец они ушли. Акоп остался, он будет здесь ждать, ему некуда идти. Со временем все ребята по очереди соберутся здесь, может, старость преобразит их, но ничего, он узнает их. Соберутся всем классом, и впервые будет тишина. Левон сморщился от видения этой неизбежной картины. Каро что-то рассказывал, все смеялись. Когда они успели повзрослеть? Рубен уже начал полнеть, Артак и Каро поседели, Карлен все еще подтянут, но в лице, в глазах усталость и забота.

Перейти на страницу:

Похожие книги

Афганец. Лучшие романы о воинах-интернационалистах
Афганец. Лучшие романы о воинах-интернационалистах

Кто такие «афганцы»? Пушечное мясо, офицеры и солдаты, брошенные из застоявшегося полусонного мира в мясорубку войны. Они выполняют некий загадочный «интернациональный долг», они идут под пули, пытаются выжить, проклинают свою работу, но снова и снова неудержимо рвутся в бой. Они безоглядно идут туда, где рыжими волнами застыла раскаленная пыль, где змеиным клубком сплетаются следы танковых траков, где в клочья рвется и горит металл, где окровавленными бинтами, словно цветущими маками, можно устлать поле и все человеческие достоинства и пороки разложены, как по полочкам… В этой книге нет вымысла, здесь ярко и жестоко запечатлена вся правда об Афганской войне — этой горькой странице нашей истории. Каждая строка повествования выстрадана, все действующие лица реальны. Кому-то из них суждено было погибнуть, а кому-то вернуться…

Андрей Михайлович Дышев

Детективы / Проза / Проза о войне / Боевики / Военная проза
Дети мои
Дети мои

"Дети мои" – новый роман Гузель Яхиной, самой яркой дебютантки в истории российской литературы новейшего времени, лауреата премий "Большая книга" и "Ясная Поляна" за бестселлер "Зулейха открывает глаза".Поволжье, 1920–1930-е годы. Якоб Бах – российский немец, учитель в колонии Гнаденталь. Он давно отвернулся от мира, растит единственную дочь Анче на уединенном хуторе и пишет волшебные сказки, которые чудесным и трагическим образом воплощаются в реальность."В первом романе, стремительно прославившемся и через год после дебюта жившем уже в тридцати переводах и на верху мировых литературных премий, Гузель Яхина швырнула нас в Сибирь и при этом показала татарщину в себе, и в России, и, можно сказать, во всех нас. А теперь она погружает читателя в холодную волжскую воду, в волглый мох и торф, в зыбь и слизь, в Этель−Булгу−Су, и ее «мысль народная», как Волга, глубока, и она прощупывает неметчину в себе, и в России, и, можно сказать, во всех нас. В сюжете вообще-то на первом плане любовь, смерть, и история, и политика, и война, и творчество…" Елена Костюкович

Гузель Шамилевна Яхина

Проза / Современная русская и зарубежная проза / Проза прочее