Прозревая будущее. Краткая история предсказаний

Иначе звучат предзнаменования в «Илиаде». В восьмой главе (стихи 68–79) описывается гнев Зевса на богов, вмешавшихся в ход Троянской войны. Удобно расположившись на горе Ида, откуда ему видны и стены Трои, и греческие корабли, выстроившиеся вдоль берега, он мечет молнии, чтобы заставить троянцев – к тому моменту оттеснивших ахейцев настолько, что Зевс даже стал опасаться их победы, – сдаться и спасти Трою от уничтожения, которое было ей предначертано. Он послал орла, «между вещих вернейшую птицу. / Мчащий в когтях он еленя, рождение быстрыя лани / Близ алтаря велелепного Зевсова бросил еленя, / Где племена аргивян поклонялись всевещему Зевсу. / Чуть усмотрели они, что от Зевса явилася птица, // Жарче на рати троянские бросились, вспыхнули боем»[251].

Вера в предзнаменования строилась на убеждении, что человек всего лишь беспомощная игрушка в руках завистливых, докучливых и совершенно безнравственных богов. Так писал поэт VII века до н. э. Семонид Аморгский про Зевса: «Как хочет, так вершит гремящий в небесах. / Не смертным разум дан. Наш быстротечен день, / Как день цветка, и мы в неведенье живем: / Чей час приблизил бог, как жизнь он пресечет»[252]. Или, например, так пишет поэт Феогнид, живший в VI веке до н. э.:

Не сам человек – творец своей жизненной доли.
Счастье и бедствия шлют боги-податели нам.
<…>
Тщетно мы, люди, гадаем и ждем. Ничего мы не знаем.
Все совершается так, как порешит божество[253]

.

В классический, эллинистический и римский периоды взгляды на предзнаменования сильно расходились. Одной крайностью были спартанцы: всегда консервативные, они очень серьезно относились к знакам и не раз из‐за них прекращали или откладывали походы[254]. Александр одно время пытался заставить своего главного пророка Аристандра благословить грядущую битву, но тот раз за разом отказывался[255]. Примером другой крайности был римский военачальник Клавдий Пульхр, живший в середине III века до н. э. Накануне морского сражения с карфагенцами он обнаружил, что священные цыплята на борту его судна отказывались есть, и бросил их в воду, сказав: «Пусть пьют, раз не хотят есть»[256]. В результате, конечно, почти все корабли Пульхра были потоплены и Рим потерпел сокрушительное поражение. Самого полководца вызвали в столицу, отняли должность консула, обвинили в некомпетентности и нечестивости и заставили платить штраф. Вскоре он умер – возможно, покончил жизнь самоубийством.

Полибий сравнивал тех, кто обращался за советом к manteis, с хронически больными людьми. Он же говорил, что strategos (военный генерал) должен всегда иметь одного из них под рукой – если не затем, чтобы узнать будущее, то затем, чтобы успокоить войска. Онасандр, военный теоретик, живший в I веке н. э., утверждал, что командир обязан уметь читать знамения, а также что он должен позволять своим подчиненным ограбить побежденного врага. Он говорил: «Солдаты сражаются куда яростнее, если верят, что в опасной ситуации боги благоволят им; каждый из них бдителен и настороже, и они внимательно всматриваются и вслушиваются в поисках знамений; жертвоприношение на удачу всего войска воодушевляет даже тех, кто снедаем сомнениями»[257]. Генерал Фронтин, живший в начале II века, пошел намного дальше. Перечисляя различные военные хитрости, он советовал командирам организовывать подставные знамения, чтобы поднять моральный дух войск[258]. Думается, что этому его совету следовали много раз.

Итак, нельзя с уверенностью сказать, как относились к знамениям. И все же на то, что их принимали всерьез, указывает наличие очень подробных записей, а также то, что очень немногих прорицателей разоблачали или даже наказывали за неверные предсказания. Наиболее интересное мнение высказал римский историк Тит Ливий. В своем главном труде «История от основания города» (Ab urbe condita libri, 27–9 до н. э.) он рассматривает период в несколько столетий. Тит Ливий приводит больше знамений, чем какой-либо другой древний историк, – в том числе рождение гермафродита среди сабинян, двухголового мальчика в Вейях, однорукого мальчика в Синуессе и рождение младенца с зубами в Озимо. Он пишет: «Мне небезызвестно, что из‐за нынешнего всеобщего безразличия, заставляющего думать, будто боги вообще ничего не предвещают, никакое знамение не принято теперь ни оглашать для народа, ни заносить в летописи. Однако же, когда пишу я о делах стародавних, душа моя каким-то образом сама преисполняется древности и некое благоговение не дозволяет мне пренебречь в летописи моей тем, что и самые рассудительные мужи почитали тогда важным для государства»[259]. Лишь немногие современные «эксперты» столь же скромны и непритязательны, когда оценивают работу предшественников.