Как это так? Разворот кажется необъяснимым. Никто не желал и не планировал этой войны, в том числе и Наполеон. У него все еще было уважение к прусской армии — "Если бы он был жив, то мы не были бы здесь", сказал он у гробницы Фридриха Великого, которую он посетил после своих побед, и еще в 1806 году он отдавал предпочтение тому, чтобы сделать Пруссию своим младшим партнером, а вовсе не победить и завоевать ее. Что же касается Фридриха Вильгельма III, то он был само воплощение любви к миру. Да, можно даже сказать: он ввязался в войну из-за болезненной любви к миру. Он не простил Наполеону того, что тот принуждал его к союзу. Он был также оскорблен тем пренебрежением, с которым уже до этого в Ансбахе французские войска, не спросив разрешения, маршировали через прусскую территорию. Если уж война, то тогда лучше против обидчика, который его "не желал оставить в покое", чем против Англии, которая ему ничего не сделала! И еще король понимал, что он, связанный союзом с Наполеоном, со временем не избежит войны против своего друга, русского царя. В июле Пруссия за спиной своего нового французского союзника заключила нечто вроде перестраховочного договора с русским царем. Наполеон узнал об этом и ответил угрожающим развертыванием войск в Тюрингии. На это Пруссия мобилизовалась и ультимативно потребовала прекратить это сосредоточение войск. Ответом было вступление войск. Недоверие на французской стороне, раздражение на прусской, с обеих сторон болезненное самолюбие — ссора между союзниками, и затем короткое замыкание. Ясных планов, чего они собственно хотят от этой войны, не было ни у одной из сторон; с прусской стороны вообще отсутствовал всякий расчет шансов на успех. Без союзников и без политических целей велась война оскорбленных людей чести; почти что можно было бы сказать, что Пруссия в 1806 году все еще защищала свой уже потерянный нейтралитет. Какой контраст по сравнению с прусскими войнами 18-го столетия!
Военный исход событий произошел в один день. 14 октября 1806 года обе прусские армии, маршировавшие по отдельности, были по отдельности же и разбиты в сражениях под Йеной и Ауэрштедтом (это были два отдельных сражения, а вовсе не "двойная битва", как все еще порой говорится). Собственно говоря, это не было неожиданностью: Наполеон до тех пор выигрывал все свои сражения, против любого противника. Поразительным было то, что за этим последовало: полная потеря сопротивляемости, можно сказать рвение, с которым результаты сражений под Йеной и Ауэрштедтом были восприняты в Пруссии; быстрая капитуляция побежденных, но ни в коем случае не уничтоженных армий, сдача без борьбы крепостей, бегство королевской четы в Восточную Пруссию, едва ли не ликующий прием победителей в Берлине, готовность всего государственного аппарата к "сотрудничеству" с победителями; прусские чиновники даже приняли нечто вроде присяги на верность Наполеону. И с другой стороны: что за контраст с прусской стойкостью во время Семилетней войны, после столь же тяжелого поражения под Кунерсдорфом!
Этот контраст требует объяснения, как ранее необходимо было объяснить начало войны. Возможно, объяснение то же самое. Война 1806 года была психологическим срывом. Она, по правде говоря, так и не стала никому понятной, все делалось очертя голову, второпях. Ни у кого не было времени разобраться, каким образом Пруссия и Франция, друзья на протяжении десяти лет, как раз недавно ставшие союзниками, теперь вдруг стали врагами. Все это производило впечатление непостижимого недоразумения — и скорая победа Наполеона была как разрешение этого недоразумения. Помирятся, и все будет как прежде.
В действительности же ничего не было как прежде, и кризис существования прусского государства лишь должен был начаться. Его судьба теперь лежала полностью в руках победителя, а Наполеон был вдвойне разочарован в Пруссии. Во-первых, он хотел, чтобы Пруссия была его союзником, а во-вторых, он представлял её гораздо сильнее. Досада и презрение определяли теперь его политику: Пруссия должна была быть наказана, и одновременно её можно было использовать как предмет для политической игры.