Пружина для мышеловки

В смысле потребления алкоголя Валька был человеком редким. Пить он мог в любое время дня и ночи без малейшего риска опьянеть. Градусы его не брали, вернее, брали только тогда, когда водки было столько, сколько ему на всю свою зарплату не купить. Я никогда не мог понять, зачем он вообще пьет, если эффекта нет, а он мне отвечал, что у него от водки зависимость не физиологическая, а психологическая, и приводил в пример людей, которые много курят, но не потому, что нуждаются в никотине, а потому, что привыкли и руки нечем занять. Поставь таких людей в ситуацию, когда курить нельзя несколько часов, – и они прекрасно живут, даже не вспоминая о сигаретах. Валька, по его собственному утверждению, привык к тому, что настоящий мужик и настоящий мент должен обязательно пить водку по любому поводу, это модель поведения, против которой он пойти не может, а то товарищи уважать не будут.

Мы выпили по первой, я – глоток виски, Валька – водки, я без закуски, а он украсил выпитое ломтиком буженины с маринованным огурчиком. Валя пожевал и озабоченно потянул носом.

– Слушай, откуда-то вареной картошечкой тянет…

– От меня. У меня на груди компресс из картошки. Можешь занюхивать, – великодушно разрешил я.

Какое-то время мы беззлобно поперемывали косточки начальству. Можно подумать, что оно у нас разное и мы уже лет десять не имели возможности его обсудить. Вот ведь удивительные существа люди! Или только мы, мужики? Наконец мы оторвались от столь сладостного занятия и перешли непосредственно к делу.

– Валь, я хотел тебя предупредить, чтобы ты следователя того, Царькова, из Прокуратуры СССР, пока не трогал.

– Почему? – насторожился Семенов.

– А он все равно ничего не скажет, – объяснил я и поделился с ним результатами моих давешних размышлений. Если Царьков Н.Н. вел оба дела, стало быть, он – человек более чем доверенный и к верхам приближенный, а такие люди своих не сдают. Он ни за что не признается, что фальсифицировал дела по указания сверху, и не назовет того, кто такое указание дал. И того, ради чьего спасения все это затеяли, тоже не назовет. Будет молчать, как партизан на допросе. Хуже того, он может предупредить кого надо (или наоборот, кого не надо), и тогда мы уж точно не выясним ничего. Когда дело пахнет чиновничьей или партийной элитой, пусть и тридцатилетней давности, нужно действовать очень осторожно, потому что многие из этих людей до сих пор в силе и при деньгах, а не они – так их дети, которые тоже не очень-то стремятся отдать честь своей семьи на поругание.

Валька слушал меня внимательно и мрачнел прямо на глазах. Даже водку пить забыл.

– Что ж ты мне вчера все это не сказал? – с досадой спросил он.

– Так я только к вечеру додумался. А что? Какая разница, вчера я тебе сказал или сегодня?

– Я вчера у него был, – удрученно пробормотал Семенов.

– У кого ты был?!

– У него. У Царькова. Как раз хотел тебе сегодня рассказать, что да как. Он мне сам сказал, что вел оба дела, так я тебя еще и удивить хотел, а ты уже все знаешь… Сюрприз не получился. Ну, ты прав, конечно, ничего он не сказал. Матом меня покрыл и выгнал.

Николай Николаевич Царьков коротал свои дни в доме престарелых и инвалидов. С семьей, как успел установить Валька, он рассорился давно и напрочь, потому как не хотел мириться с «духом наживы и стяжательства, овладевшим детьми и внуками», которые вовсю занимались бизнесом и вели «буржуазный образ жизни». Был Николай Николаевич ярым приверженцем советской власти и считал, что коммунизм не построили вовремя просто по недоразумению, потому что мешал американский империализм, на противостояние козням которого нужны были средства, силы и время, а вовсе не потому, что идея была порочной изначально и сделать это невозможно в принципе. Жить под одной крышей со своими «продавшимися идеалам капитализма» потомками овдовевший бывший следователь не желал, сдал квартиру государству и ушел в дом престарелых. В свои восемьдесят два года он был уже очень слаб и болен, передвигался с трудом, после перенесенного несколько лет назад инсульта плохо владел одной рукой, сильно приволакивал ногу и не очень внятно говорил, но соображал, как показалось моему другу Семенову, вполне-вполне.

Валентина Царьков встретил благосклонно, прочитал ему длинную лекцию об утрате современным обществом моральных ориентиров и об общем упадке нравов, посетовал на то, что никому не нужен его огромный опыт следователя и его знания, а ведь он столько интересного и важного для нынешнего поколения мог бы поведать… Вот на этом месте Валька и счел правильным приступить к тому, зачем, собственно говоря, пришел. И сразу понял, что то дело старый следователь помнит очень хорошо. Вернее, оба дела: и маньяка-убийцу Личко, и самоубийцу Лену Шляхтину. Помнить-то он помнил, а вот каяться в грехах и рассказывать, как оно было на самом деле, Николай Николаевич что-то не рвался. Правда, сперва он был – сама доброжелательность.