Прыжок в длину

«Ну, теперь говори», — предложил Корзиныч, вытерев рот рукавом до самого дряблого уха и пристально глядя на гостя. «Павел Денисович, мы когда в баскетбол играли, ходили слухи, — начал Ведерников, сильно волнуясь. — Не помню, кто говорил, что вы растачиваете газовые стволы. Мне очень нужен ствол. Поверьте, в полной тайне, ни одной живой душе. Мне не к кому обратиться, только к вам».

Корзиныч помолчал, вздыхая. «Значит, я не ошибся в догадке, — произнес он обреченно. — Понимаешь, Чемпион, я больше этим ремеслом не промышляю. Были когда-то дела, но теперь я на виду. На меня так и смотрят, так и просвечивают, чтобы нарыть компромат. Мне теперь никак нельзя». «Понятно», — деревянным голосом сказал Ведерников, и прямоугольная комната вдруг стала круглой, будто карусель. «Эй, Чемпион, ты в обморок не падай, погоди, — окликнул Ведерникова Корзиныч из-за завесы мутных предметов. — Что я тебе сейчас сказал — это внешний пресс-релиз. Но есть и наши внутренние инвалидские дела. Мы между собой государство в государстве. Никто не знает, как мы маемся, безногие. Как воем по ночам, как ноги свои отрезанные щупаем. Как жить устаем. Над нами нет закона, как над другими-прочими. То есть закон, конечно, есть в виде суда и полиции. Но не в виде совести. Чтобы еще и совестью мучиться — пускай-ка выкусят!» — с этими словами разгорячившийся Корзиныч свернул похожую на клубень коричневую дулю и потряс ею в пыльном, взбаламученном пространстве. «Потому я за своих всегда горой, — проговорил Корзиныч, немного успокоившись и еще отхлебнув. — Я для своих на все готов. Новых изделий не произвожу, но имею с прежних времен стратегический запас. Ты тут поскучай, Чемпион, потерпи. Мне с полчасика надо, сам понимаешь, вещь у меня не на тумбочке лежит».

Оставшись один, Ведерников оцепенел. Полый дом звучал, точно помещения аукались между собой. Корзиныч возился наверху, прямо над головой: с надсадным шорохом волок что-то наискось, стучал, передвигаясь, точно был не только на трех конечностях, включая трость, но и сам треугольный. Вот что-то круглое и грузное спрыгнуло на пол, покатилось, ворча, проело желоб у Ведерникова на голове. За окном нежные облака были в первых весенних проталинах, перепархивали, вспыхивая золотом, взбудораженные воробьи, но Ведерникова все это больше не касалось.

Наконец, Корзиныч вернулся решительной припрыжкой. В руке он держал пыхавшую пылью рваную коробку. Внутри обнаружились рыхлые, все почти одного лежалого цвета, останки женской одежды, а в них — бережно запеленатый, с тупым блестящим рыльцем, пистолет.

Ведерников механически взял в руку свою новую вещь, легшую так, как прежде не лежал и не ощущался ни один предмет. «Спасибо, Павел Денисович, сколько я вам должен?» — спросил он невыразительным голосом, ощущая незнакомый стыд крупной покупки. «Нисколько, — веско ответил Корзиныч, усаживаясь на диван. — Это бесплатно». «Но ведь вам нужны деньги», — слабо запротестовал Ведерников, указывая подбородком туда, где стыли голые пространства недостроенного дома. «Деньги, Чемпион, нужны всем и всегда, — печально произнес Корзиныч, трогая вывороченные из коробки вялые тряпки, иные в крошащихся дырках, другие с остатками пуговиц на нитяных корешках. — Здесь никто ни от кого не отличается. Но наш случай особый. Я, знаешь, не стану тебя отговаривать, петь тебе песни про то, что жизнь прекрасна. Ни хрена не прекрасна! Твой край, ты решил. Я тебе помогу, как помогал другим. И это святое».

«А были другие?» — слабо удивился Ведерников. «Как не быть, — ответил, помедлив, Корзиныч. — Колю-спинальника помнишь? С ним жена официально развелась, привела в квартиру нового мужа, тоже официального, законного. Они за Колей вместе ухаживали, лучшую комнату ему оставили, все покупали, заботились. Но Коля не захотел. Ушел в позапрошлом году, все сделал правильно, аккуратно, не мучился. Еще ты должен помнить Агапова Леню, нашего запасного. Он сперва надумал повеситься. Еле залез на табурет, еле выловил петлю. Оттолкнулся, дернулся, а потом очнулся на полу, весь в известке, на поводке, с люстрой на спине. Перекрытия-то в квартирах картонные. Только кости себе переломал, лежал в гипсе полгода. Я ему дал такой же, как тебе, «Макаров». Прошлой осенью похоронили».

Тут до Ведерникова наконец дошло, что Корзиныч считает его почти готовым самоубийцей, которому надо все это сделать над собой как-то попроще, полегче. С удивлением он уставился на инвалидского благодетеля — и еще больше поразился тому, какие перемены внезапно произошли в Корзиныче. Не было больше клоуна, горлопана с понтами, бодрого пожирателя фуршетов. Перед Ведерниковым сидел кто-то настоящий: крупный костистый старик с тяжелым лбом, как бы съезжающим на мутные сердитые глаза, преисполненный стариковской дури, обиды, понимающий жизнь и смерть по-своему, ни с кем не согласный.