Прыжок в длину

«Дай-ка сюда», — потребовал Корзиныч, протягивая жилистую руку за пистолетом. «В том, чтобы застрелиться, есть своя техника безопасности, — продолжил он, ладно обхватывая кривыми пальцами увесистое оружие. — Машинка уже снаряжена, здесь два патрона, из них один в стволе. Надо сделать дело с первого раза. Второй раз машинка может выстрелить, но, верней всего, патрон заклинит. Тебе прицельная стрельба не нужна, и это хорошо. Я вот приноровился, но я тренировался. Ты держишь оружие крючком, значит, навыка нет. Смотри сюда, — Корзиныч ловко повертел курносым пистолетом, словно примагниченным к его бугристой выцветшей ладони. — Вот флажковый предохранитель, двигаешь наверх, и курок заперт. Спустишь его, только когда совсем соберешься. Больше тебе про пистолет ничего знать не надо. Не тереби его, не пытайся разбирать. Тебе надо, чтобы потом не стало хуже, понять про себя».

Тут Корзиныч замолчал и минуты три сидел, сутулый и сосредоточенный, неподвижный настолько, что волокнистая пыль в густом солнечном луче, куда Корзиныч попадал головой, зависла как бы в трансе, едва шевелилась. Ведерников вдруг подумал, что старик сам вот сейчас сделает то, к чему готовит своего неумелого гостя. Или это он по-актерски входит в роль, чтобы лучше все объяснить? Вдруг близко придвинулось какое-то простое, бытовое небытие, некоторые вещи в комнате — заросшая войлоком до неразличимости буковок пишущая машинка, грубая кружка с блинчиком плесени, почему-то стоявшая на полу, на куске кирпича — свидетельствовали, что по-настоящему здесь никто не живет.

«Самое плохое стреляться и недострелиться, — продолжил глухим голосом неузнаваемый Корзиныч. — И так уже инвалид, а еще вдруг парализует, или вовсе станешь овощем. Кто доказал, что овощи ничего не понимают? Представляешь, какая будет жизнь?» Тут он искоса глянул на Ведерникова, и тому показалось, что лиловые сеточки под глазами бывшего актера подозрительно мокрые. «Как же будет правильно?» — негромко спросил Ведерников, которого сильно, мутно волновала загадка человеческой живучести. «Считается, что надежно целить в сердце, — ответил Корзиныч, потирая клетчатую, седую от стирок, рубаху там, где это сердце, по-видимому, пробовало перевернуться. — Но я тебе, Чемпион, не советую. Сердце — оно хитрое. Вдруг промажешь на полсантиметра. Мне даже кажется, что оно там, за ребрами, ползает. Голова, мозг — оно и больше, и достать легче. Один, правда, целил вот так, да рука загуляла, он только зубы вышиб да челюсть раскрошил. Похож теперь на морскую свинку, денег-то на пластику взять негде. Так что, Чемпион, перед делом не напивайся. Пьяным — оно, вроде, веселее, куража больше, но подумай, сколько длинных лет потом жалеть будешь».

Торжественно и неловко, далеко отведя локоть с заплатой, Корзиныч приставил пистолет к своему надувшемуся лбу, ровно между поникших, как вялые листья, бровей. Ведерников привстал в испуге — ему показалось, что вот сейчас грохнет и брызнет. «Смотри, Чемпион, вот сюда вернее всего», — хрипло проговорил Корзиныч, и Ведерников сразу ощутил у себя на коже, на хрупкой лобной кости, жгучий железный кружок. «Можно еще вот так», — Корзиныч, будто механическая кукла, перевел пистолет к стариковскому червивому виску, и кружок на черепе Ведерникова тоже сместился. Эти движения и позы самоубийства были все какие-то вывернутые, зазеркальные: странные попытки снять с себя через голову жизнь, которая так просто расстегивается спереди, если в тебя стреляет другой.

И вдруг оттого, что Корзиныч фактически сделался Ведерниковым в этой жутковатой демонстрации — тому показалось, будто он и этот всклокоченный, упрямый старикан состоят в непосредственном кровном родстве. Никогда у Ведерникова не было мужчин-родственников. «Павел Денисович, даже не знаю, как вас благодарить, — произнес он дрогнувшим голосом, который не контролировал. — Если я что-то для вас могу…» «Да ладно, какая благодарность», — сердито буркнул Корзиныч.

Сделав несколько бессвязных, суетливых движений, он вытянул из тряпок рябенький обрывок женской кофты и принялся тщательно протирать пистолет, держа его теперь только через ткань. «Это я убираю свои отпечатки», — пояснил он, въедаясь обрывком в машинку. Странно и жалостно выглядели все эти ветхие женские тряпочки в комнате и в доме, где не было ни малейшего следа женского присутствия. Дом был материализацией мечты только одного Корзиныча — результатом титанического усилия слабого человека.