Псевдолотман. Историко-бытовой комментарий к поэме А. С. Пушкина «Граф Нулин»

В надежде сладостных наград – эпитет «сладостный» во всех его вариациях – одна из самых больших банальностей в поэзии того времени. Причем это банальность свойственная именно «поэтическому языку, поскольку очень часто встречается в «посланиях» одного поэта – другому или другим. В послании В.А. Жуковоского «Нине» (1808) слово «сладость» и производные от него встречаются пять раз, а в послании Батюшкову – шесть. Сам Батюшков в прозаическом фрагменте «Нечто о поэте и поэзии» пишет о «сладостной минуте очарования поэтического», «сладостной надежде», и «сладостных впечатлениях юности»; в стихотворении «Мечта» (1802 или 1803), о собственно «сладостной мечте», но и «сладостной горечи», «сладостном забвеньи» и сладости «бренной жизни». У П.А. Вяземского в послании «Моим друзьям. К Ж<уковскому>, Б<атюшкову> И С<еверину>» (1812) встречается «сладостный сон», а веще одном послании «К друзьям» (1814) «сладостное ложе». Нулин – не поэт, но, как и все в ту эпоху – читатель стихов. Он мыслит, отчасти поэтическим штампами. Поэтому надеется на те «награды», что описывает, например А.А. Дельвиг в своей «Песне»:

«Наяву и в сладком сне

Все мечтаетесь вы мне:

Кудри, кудри шелковые,

Юных персей красота,

Прелесть – очи и уста,

И лобзания живые.

…

Ночью сплю ли я, не сплю —

Все устами вас ловлю,

Сердцу сладкие лобзанья!

Сердце бьется, сердце ждет, —

Но уж милая нейдет

В час условленный свиданья» (1824).

Глава 16 (Граф Нулин)

(текст)

Так иногда лукавый кот,

Жеманный баловень служанки,

За мышью крадется с лежанки:

Украдкой, медленно идет,

Полузажмурясь подступает

Свернется в ком, хвостом играет,

Разинет когти хитрых лап

И вдруг бедняжку цап-царап.

(комментарий)

Выше мы уже приводили мнение Г. А. Гуковского, согласно которому «Граф Нулин» есть не что иное, как комментарий к «Евгению Онегину». Данная главка – лучшее тому подтверждение. По словам Ю. М. Лотмана, «эпизод этот, выпав из "Евгения Онегина", попал в "Графа Нулина"» ( Лотман1995 , 561; Гофман, 39–41). В XIV строфе I главы «Евгения Онегина» (пропущенной в беловом тексте, но сохранившейся в черновиках) мы читаем:

«Так резвый баловень служанки,

Амбара страж, усатый кот

За мышью крадется с лежанки,

Протянется, идет, идет,

Полузажмурясь, отступает,

Свернется в ком, хвостом играет,

Готовит когти хитрых лап

И вдруг бедняжку цап-царап». (V – 512)

Тем не менее, именно в этой главке более всего заметно, что автор и рассказчик в поэме разведены гораздо дальше, чем в романе. В «Графе Нулине» последний предстает в роли деревенского «доброго дядюшки» – провинциального, чуть консервативного любителя представлять «сцены в лицах». Рассказчик он умелый и опытный – искусно нагнетает напряжение, «разбивая» повествование самыми различными отступлениями и затягивая развязку. При этом он мимоходом перевоплощается в самых разных героев поэмы и продолжает повествование уже от их лица. Так, представляя читателю (а в идеале – слушателю) графа Нулина, рассказчик начинает «от себя», а затем, увлекаясь, видит вещи уже глазами самого графа – молодого повесы и щеголя, и этот переход полностью меняет его словарь.

Прием «перевоплощения» автора в рассказчика, а рассказчика в один из персонажей позволяет неторопливо и тщательно выписывать все детали быта, передавать все оттенки настроений, по несколько раз «поворачивая картинку» перед взглядом читателей и слушателей. Это тем более удобно, что в отличие от «Евгения Онегина» рассказчику некуда торопиться: короткий «анекдот» позволяет тянуть повествование как угодно долго, не заботясь о сюжете – тот как-нибудь завершится сам собой.

В данной части поэмы происходит очередное «перевоплощение» – рассказчик видит графа чужим взглядом, холодным, равнодушным и лишь чуть-чуть любопытным. Обилие «простонародной» лексики: лукавый, баловень, крадется с лежанки, украдкой, свернется в ком, разинет, цап-царап – заставляет предположить, что это взгляд из людской или девичьей. Так могла бы смотреть на графа наперсница Натальи Павловны Параша, привыкшая к барским проказам. Особенно характерно употребление слово лежанка, то есть «припечек, длинный и широкий выступ из печи, с оборотами, на которой лежат и греются» ( Даль , II, 632). Такой – русской – печи с лежанкой не могло быть в барских комнатах (ее место – кухня, вынесенная за пределы дома), и ассоциация кот – лежанка заведомо «простонародная». В следующей части поэмы этот прием – комментировать барские поступки «снизу» – рассказчиком будет забыт. Его увлечет новая роль, последует новый подтекстовый комментарий.