Психоанализ культуры

Ни одна другая часть религиозной истории не стала для нас столь же ясной, как введение в употребление монотеизма в виде иудаизма и его продолжение в форме христианства, если не учитывать сходное, полностью понятное развитие от животных-тотемов к человекоподобному богу с его непременным спутником. (Еще у четырех христиан-евангелистов есть свое любимое животное.) Если в предварительном порядке мы сочтем власть фараона над миром поводом для появления монотеистической идеи, то увидим, что та оторвалась от своей почвы и была передана другому народу, после продолжительного латентного периода завладела этим народом, была сохранена им в качестве своего самого ценного достояния, а теперь в свою очередь поддерживает его существование, поскольку дарует ему чувство гордости за свою избранность. Она представляет собой религию праотца, к ней примыкает надежда на воздаяние, на отличение и, наконец, на мировое господство. Это последнее мечтание, давным-давно отринутое еврейским народом, все еще и сегодня продолжает здравствовать у его врагов в виде веры в существование заговора «сионских мудрецов». Мы сохраняем за собой право описать в одном из последующих разделов, как особые качества заимствованной у Египта монотеистической религии повлияли, по всей видимости, на еврейский народ и долгое время выковывали его характер с помощью отвержения магии и мистики, побуждая его к совершенствованию духовности и к сублимации; как воодушевленный обладанием истины, переполненный сознанием своей избранности народ достиг высокой оценки всего интеллектуального, особо выделяя все этическое, и как прискорбная участь, реальные разочарования этого народа могли усилить подобные интенции. Зато теперь мы хотим исследовать это развитие в другом направлении.

Восстановление исторических прав праотца было огромным шагом вперед, но развитие не могло на этом остановиться. И другие фрагменты доисторической трагедии настоятельно требовали признания. Трудно разобрать, что продвигало этот процесс. Видимо, сознание вины, овладевшее еврейским народом, а быть может, и всем тогдашним цивилизованным миром в качестве предвестия возврата вытесненного материала. Это продолжалось вплоть до той поры, пока некий человек из еврейского народа не нашел в признании речей одного религиозно-политического агитатора повод (вместе с еще одним человеком) отделить христианство от иудаизма. Павел, римский еврей из Тарса, уловил это сознание виновности и правильно объяснил его доисторический источник. Он назвал его «первородным грехом» – преступлением перед богом, которое можно было искупить только смертью. Смерть и пришла в мир вместе с этим грехом. На самом деле этим заслуживающим смерти преступлением было убийство позднее обоготворенного праотца. Однако само оно не сохранилось в памяти, вместо него было придумано его искупление, и по этой причине придумка была одобрена в качестве искупительного послания (Евангелия). Сын божий, будучи невиновным, позволил себя умертвить и тем самым взял на себя вину всех людей. Сделать это должен был обязательно сын, ведь он и совершил убийство отца. Вполне вероятно, на создание искупительной фантазии повлияли предания из восточных и греческих мистерий. Существенным был, видимо, вклад в нее самого Павла. Он являл собой в подлинном смысле слова религиозно одаренного человека; смутные следы прошлого затаились в душе его, готовые прорваться в область сознания.

В том, что невиновный Спаситель пожертвовал собой, явно имело место тенденциозное искажение, поставившее логическое понимание в трудное положение: как же невиновному в смертоубийстве удастся взять на себя вину убийцы, по какой причине он позволил умертвить себя? В исторической реальности этого противоречия не существовало. «Спасителем» мог стать только главный виновник – предводитель шайки братьев, одолевшей отца. На мой взгляд, вопрос о существовании такого главного мятежника и вожака следует оставить нерешенным. Такое положение было весьма вероятным, но приходится учитывать и то, что каждый член этой банды, несомненно, желал совершить проступок только в свою пользу, таким образом обеспечить себе исключительное положение и заменить в обществе слабеющую и гибнущую идентификацию с отцом. Если подобного главаря не существовало, тогда Христос – это наследник оставшегося неисполненным мечтания, в случае же положительного ответа он – его преемник или реинкарнация. Безразлично, однако, находится ли перед нами фантазия или воссоздание забытой реальности, в любом случае в этом месте можно обнаружить истоки представления о герое, лидере, едва ли не всегда восстающем против отца и так или иначе убивающем его[96]. Трудно найти какое-то иное реальное обоснование «трагической вины» героя драмы. Вряд ли можно усомниться, что герой и хор в греческой драме изображают этого самого бунтаря и банду братьев. И отнюдь не случайно в Средние века театр заново начинался с изображения страстей Господних.