Впечатления от детских травм, которые стали нашим отправным пунктом, либо не переводились в предсознательное состояние, либо вскоре в результате вытеснения перемещались назад в содержание Оно. В подобных случаях остатки этих воспоминаний становятся бессознательными и оказывают свое действие из пределов Оно. Мы думаем, что вполне сумеем проследить их дальнейшую судьбу до тех пор, пока они свидетельствуют о содержании личного переживания. Но добавляется новая сложность, когда мы обращаем внимание на то, что в психической жизни индивида могут действовать не только его личные переживания, но и компоненты, полученные при рождении, – фрагменты психики филогенетического происхождения,
Самый первый и правильный ответ гласит: оно включает в себя определенные предрасположенности, свойственные и всем другим живым существам. То есть некоторые способности и склонности, определенные направления развития, способы реагирования на конкретные раздражители, впечатления и побуждения. Поскольку опыт свидетельствует, что с этой стороны отдельные особи рода человеческого дифференцированы, то эти различия фиксируют то, что признается
И все же психоаналитическое исследование добилось отдельных результатов, над которыми нам следует поразмыслить. На первом месте в этом случае стоит универсальность языковой символики. Символическое замещение одного предмета другим – то же самое происходит при реализации естественных функций – привычно и как бы самоочевидно для всех наших детей. Мы не можем объяснить, как они этому научились, и во многих случаях вынуждены признать, что обучение в данном случае невозможно. Дело заключается в каком-то изначальном знании, позднее взрослым человеком забытом. Хотя в своих сновидениях ребенок использует подобные символы, но он их не понимает, пока психоаналитик не растолкует их ему, и даже тогда с неохотой доверяет его «переводу». Если же он сам воспользовался одним из довольно часто употребляемых оборотов речи, в котором содержится подобная символика, то ему приходится признать, что подлинный смысл высказывания ускользнул от него. Символика не обращает внимания и на различие языков; исследования, вероятно, установили бы, что она вездесуща и одинакова для всех народов. Итак, в данном случае перед нами, видимо, находится вполне достоверный случай архаического наследия из периода освоения языка, но все же можно опробовать и другое объяснение. Можно было бы сказать, что речь идет о логических связях между представлениями, которые сложились во время развития языка и теперь обязаны каждый раз повторяться там, где происходит индивидуальное усвоение языка. Тогда это был бы случай наследования некоего интеллектуального задатка, как обычно при предрасположенности влечения, и опять-таки без какого-либо нового вклада в решение нашей проблемы.
Впрочем, психоаналитическая работа прояснила кое-что другое, значение чего выходит за границы до сих пор сказанного. Когда мы изучаем реакции на ранние травмы, то довольно часто с удивлением обнаруживаем, что они не очень строго придерживаются самого реального переживания, а отдаляются от него способом, который лучше всего подходит прототипу филогенетического события и в общем может быть объяснен влиянием последнего. Отношение невротичного ребенка к своим родителям в виде комплексов Эдипа и кастрации изобилует такими реакциями, которые кажутся индивидуально неоправданными, а понятными становятся только с филогенетической точки зрения путем отнесения к переживаниям прежних поколений. Несомненно, вполне заслуживает труда предоставить общественности в систематизированном виде материал, который я сумел в данном случае выявить. Его доказательность представляется мне вполне убедительной, чтобы отважиться на следующий шаг и утверждать, что архаическое наследие человека включает в себя не только предрасположенности, но и содержательные компоненты вроде следов воспоминаний о переживаниях предыдущих поколений. Тем самым объем и значение архаического наследия увеличивается самым существенным образом.