Психоанализ культуры

При более детальном размышлении нам придется признать, что люди издавна вели себя так, словно не сомневались в наследовании следов воспоминаний о пережитом прародителями, независимо от того, передавались они путем непосредственного сообщения или воспитания на их примере. Когда мы говорим о продолжающей существовать традиции у какого-либо народа, о формировании его характера, то чаще всего имеем в виду именно такую унаследованную традицию, а не традицию, продолжающую существовать с помощью изустной передачи. Или же мы, во всяком случае, не проводили между ними различия и нам не было ясно, какой смелости требует от нас такое пренебрежение им. Впрочем, наша ситуация осложняется еще и ориентацией современной биологической науки, не желающей и слышать о наследовании приобретенных свойств. Мы же признаем, пусть и весьма сдержанно, что, несмотря ни на что, не можем обойтись без этого фактора в понимании биологического развития. Правда, в этих двух случаях речь идет о разных вещах: там – о приобретенных признаках, которые с огромным трудом удается зафиксировать, у нас – о следах внешних событий в памяти, вполне зримых. Но все же, по сути, нам, видимо, не удается представить одно без другого. Предположив сохранение подобных следов в архаическом наследии, мы проложили мост через пропасть между психологиями индивидов и масс, обретя способность исследовать народы так же, как мы рассматриваем отдельных невротиков. Если добавить, что в данный момент мы располагаем надежным доказательством наличия следов памяти в архаическом наследии, кроме тех остаточных проявлений в ходе психоаналитической работы, которые требуют выведения из филогенеза, мы все же считаем это достаточно надежным основанием, чтобы постулировать соответствующее положение вещей. Если же дело обстоит иначе, то мы ни на шаг не продвинемся по проложенному пути ни в психоанализе, ни в психологии масс. Нам приходится быть смелыми.

Этим мы добиваемся и еще кое-чего. Мы уменьшаем слишком широкую пропасть между человеком и животным, простершуюся с первых же пор человеческого возвеличивания. Если «инстинкты» животных позволят им с самого начала вести себя в новых условиях жизни так, словно они давно и хорошо им знакомы, если эта их инстинктивная деятельность вообще допускает объяснение, то такое может иметь место только в том случае, если они прихватили в новые условия собственного существования богатый опыт вида, то есть сохраняют в себе воспоминания о пережитом своими прародителями. По сути, и у зверочеловека все обстояло так же, не иначе. У него инстинкту животных соответствует его собственное архаическое наследие, пусть даже другого объема и содержания.

После этих рассуждений я без колебаний берусь утверждать, что люди каким-то специфическим способом всегда подозревали, что когда-то они убили и съели своего прародителя.

Теперь следует ответить на два очередных вопроса. Во-первых, при каких условиях такое воспоминание оказывается в составе архаического наследия? Во-вторых, при каких обстоятельствах ему удается активизироваться, то есть переместиться из своего пребывания в бессознательном Оно в сознание, пусть и в измененном или искаженном виде? Ответ на первый вопрос удается легко сформулировать: если событие было достаточно важным или довольно часто повторялось – либо же и в том и в другом случае. В отношении отцеубийства присутствовали оба условия. Касательно второго вопроса следует заметить следующее: нужно учитывать целый ряд влияний, все их вовсе не обязательно знать. Вполне мыслимо и спонтанное развитие событий по аналогии с формированием некоторых неврозов. Безусловно, решающее значение имеет активизация следа забытого воспоминания в результате современного повторения реального события. Таким повтором стало убиение Моисея. Позднее им стало ошибочное осуждение судом на смерть Христа, что выдвигает эти реальные события в первый ряд действующих причин. Дело выглядит так, будто без этих инцидентов не состоялось бы рождение монотеизма. В памяти всплывает изречение поэта: «Чтоб бессмертным жить средь песнопений, надо в жизни этой пасть»[99].

В заключение приведу замечание, содержащее психологический аргумент. Традиция, основывающаяся только на изустной передаче, не могла породить свойство навязчивости, присущее религиозным феноменам. Она выслушивалась, обсуждалась, иной раз, подобно любому другому сообщению извне, отвергалась, но никогда не обретала привилегию быть свободной от требований логического мышления. Должно быть, сначала ей выпадала участь быть вытесненной. Некоторое время она работала в бессознательном, прежде чем при своем возвращении в сознание достигала мощного влияния и получала возможность подчинить своей власти людей, подобно тому, что мы наблюдали с удивлением, но без понимания в отношении религиозной традиции. И это соображение достаточно весомо, чтобы заставить нас поверить, что на самом деле все так и происходило, как мы старались описать или, по крайней мере, весьма похоже.

Вторая часть