Психоанализ культуры

Здесь, однако, уместно возразить, чтобы избежать неправильного понимания. Если даже показалось, что пренебрежение влечениями и основанная на этом этика не принадлежит к существенному содержанию религии, то все же по своему происхождению они тесно с ней связаны. Тотемизм – первая известная нам форма религии – приносит с собой в качестве своей неотъемлемой составной части некоторое количество заповедей и запретов, означающих как раз отказ от влечений: в систему входит почитание тотема, включая запрет причинять ему вред и убивать, экзогамия, иначе говоря, отказ от вожделенных матерей и сестер из состава орды, предоставление равных прав всем членам союза братьев, то есть ограничение стремления к жестокому соперничеству между ними. В этих предписаниях нам следует видеть зачатки нравственной и эмоциональной организации. От нас не ускользнет, что в данном случае действуют два разных мотива. Оба первых запрета вполне соответствуют духу устраненного отца, они как бы продолжают его волю. Третий завет, устанавливающий равноправие в братском союзе, отступает от роли отца, что оправдано необходимостью продолжительное время сохранять новый, возникший после ликвидации отца порядок. В противном случае все вернулось бы вспять. В данной ситуации социальные запреты отличаются от остальных, которые, как мы вправе сказать, рождаются непосредственно из религиозных отношений.

В сокращенном варианте развития человеческой особи повторяются существенные части такого протекания событий. И именно здесь авторитет родителей, по сути авторитет отца, никак не ограниченный, наделенный властью наказывать, побуждает ребенка сдерживать влечения, определяя, что ему позволено, а что запрещено. Позднее, когда общество и Сверх-Я заместили родителей, то, что ребенка называют «послушным» или «дурным», стало именоваться «добрым» или «злым», добродетельным или порочным, однако речь по-прежнему идет об одном и том же – об ограничении влечений под давлением заменившего отца, но и продолжившего его дело авторитета.

Эти воззрения станут еще глубже, если мы займемся изучением удивительного понятия «святость». Что, собственно говоря, нам видится «святым» в отличие от чего-то другого, тоже нами высокоценимого и признаваемого важным и очень значительным? С одной стороны, неоспорима связь святого с религиозным, которая настойчиво подчеркивается, дескать, все религиозное свято, именно оно – ядро святости. С другой стороны, нашему решению мешают многочисленные попытки отнести это свойство ко многому другому – к людям, к институциям, к занятиям, имеющим мало общего с религией. Эти усилия обслуживают вполне очевидные тенденции. Мы же намерены исходить из характера «запретного», очень прочно связанного со святым. Святое – это что-то, чего нельзя касаться. Запреты касаться святого очень сильно поддержаны эмоциями, но, собственно говоря, у них отсутствует какое-либо рациональное обоснование. Почему, скажем, инцест с дочерью или с сестрой должен считаться особо тяжелым и гораздо более гнусным преступлением, чем любой другой половой контакт? На вопрос о его обосновании, мы, конечно же, услышим: этому противятся все наши чувства. Но это означает всего лишь, что запрет считают само собой разумеющимся, и значит, его не нужно обосновывать.

Крайнюю слабость подобного объяснения совсем нетрудно доказать. То, что якобы оскорбляет наши самые святые чувства, было общепринятым обычаем в знатных семьях древних египтян и других древних народов, хотелось бы даже сказать, освященной нормой. Конечно, в лице своей сестры фараон, да и последующие их преемники, греческие Птолемеи, без колебаний подражая их примеру, обретает первую и самую знатную жену. Пока же напрашивается, напротив, точка зрения, что инцест – в данном случае между братом и сестрой – это привилегия, недоступная обычным смертным, но дозволенная представляющим богов властителям. Точно так же и мир греческих и германских легенд нисколько не чурался таких инцестуозных отношений. Можно предположить, что боязливое ожидание равной родовитости среди нашей высшей аристократии является все еще остатком этой старой привилегии, и констатировать, что из-за продолжающегося многие поколения близкородственного размножения в высших социальных кругах Европы она сегодня управляется членами только одной-двух фамилий.

Ссылка на существование инцеста у богов, царей и героев помогает покончить и с другой попыткой объяснения этого запрета – с позиций биологии свести боязнь инцеста к сомнительному знанию о вреде близкородственного размножения. Но как раз не гарантировано, что в подобном случае существует опасность уродства, не говоря уж о том, что первобытные люди не знали о ней и не реагировали на нее. Неуверенность в определении разрешенных и запретных степеней родства столь же мало свидетельствует в пользу принятия «естественного чувства» как первоосновы страха кровосмешения.