Психологическая помощь: теория и практика

Роджерс, учивший нас на своем знаменитом московском семинаре 1986 г.: идите на шаг позади

клиента. Помните: не вам надо его понимать. Вам надо, чтобы он сам понимал себя.

— Я хотела сказать, — с готовностью повторяет Инна, — я не знаю, что для меня лучше —

сойти с ума или подчиниться вам и жить среди сумасшедших в этом сумасшедшем мире, но

оставаться нормальной. Я не знаю, что для меня страшнее.

Ах, как здорово, как чудесно, что она заговорила! Каждое ее слово, каждое высказывание, каждый жест привязывали ее ко мне невидимыми прочными нитями психотерапевтической

связи, когда возникают те специфические отношения между психотерапевтом и клиентом, в

которых человек изживает свои страдания.

— Зато, по крайней мере, вы знаете теперь, что у вас есть выбор.

Я вел свою партию так же трепетно и безошибочно, как, вероятно, ведет ее первая скрипка, когда ее соло слышится в увертюре к сложной и могучей симфонии.

Инна опять замолчала. Но это было уже другое, не тягостное молчание. Она обдумывала мои

слова. Она понимала, о каком выборе я говорил. Она раздумывала над тем, как ей поступить.

Если она принимала мою мысль о том, что у нее есть выбор, она принимала на себя

ответственность за свой выбор. Отказываясь принимать саму возможность выбора, она вновь

скатывалась на позицию жертвы и, следовательно, в зыбкие топи житейских болот. В ней

происходила борьба. Она прикрыла глаза. Кончики ее пальцев мелко дрожали. Дрожали

ресницы. Нет, ей не хотелось добровольно смириться с ролью жертвы. Ведь быть жертвой

означало не просто терпеть страдание. Быть жертвой означало теперь бессмысленное страдание, пытку.

Я решил помочь ей в эту минуту и, как бы вспомнив то, что забыл или не успел произнести

раньше, сказал:

— Кстати, Инна (имя, звучание имени очень важно! Имя придает человеку ощущение своей

уникальности, персонализирует его), для этого вовсе не надо мне подчиняться.

Я чуть-чуть помолчал и добавил очень мягко:

— Я ведь не дрессировщик.

Это резкое и грубое слово, слово совсем из другого контекста, цирковой термин, я произнес

очень мягко и почти неслышно, почти что про себя.

Инна еще раз взглянула на меня уже другим, как мне показалось, чисто женским взглядом:

— Да уж, не укротитель.

Слава Богу! Она вошла или, как иногда говорят, присоединилась к моему

психотерапевтическому контексту общения. Теперь передо мной сидела не удрученная

несчастьями и измученная переживаниями клиентка, а просто девочка, уставшая и растерянная, с какими-то своими проблемами, которые были хотя и нелегкими, но все же менее значимыми, чем вся ее нынешняя и будущая жизнь. Именно так я воспринял складывающуюся

терапевтическую ситуацию в тот момент, когда она, отведя от меня глаза, сказала:

— Я просто дико устала и не пойму, чего от меня хотят. ( Пауза) Отец, мама и этот доцент. Не

пойму потому, что все они хотят от меня разного. И каждый своего. Отец звонит каждую неделю

и тратит бешеные деньги на то, чтобы меня в чем-то убедить. Мама “грузит” в промежутках

между телефонными налетами папы. А доцент... — она замолчала.

— Папа в другом городе живет? — поинтересовался я.

— Нет, в другой стране. Он в Соединенных Штатах уже семь лет живет. Со своей новой женой, которая меня терпеть не может. У них ребенок маленький. Мальчик. А меня папик по старой

памяти достает.

— А мама?

Инна поняла мой вопрос чисто по-женски и тут же ответила:

— Мама со своим чуваком, как бы моим отчимом, никак не может разобраться. То он пьет и

денег не дает, то не пьет, но тогда гуляет и тоже денег не приносит.

— Вы-то с кем живете? — уточняю я для себя ситуацию.

И это уже явный просчет, профессиональный недосмотр в моей работе, поскольку все подобные

формальные вопросы следует выяснять еще при первой встрече. Но, к сожалению, в этот раз так

не получилось.

— С собой, — отвечает Инна и тут же поправляется, — то есть я живу в одной квартире с

мамой, бабушкой и отчимом, но у меня отдельная комната, и получается как бы такая

коммуналка. А псина моя, Джесси, со мной живет. Французский бульдог, — при этих словах на

ее лице промелькнула легкая тень улыбки, — вы знаете эту породу?

— Морды страшные такие, — уточнил я.

— Ну да, то есть морда-то, конечно, страшненькая, но французские бульдоги совсем не

агрессивны. И что особенно трогает — они вздыхают и кашляют, как люди. Моя Джесси, она

вообще-то молоденькая, полтора года, так вообще, как ребенок еще, особенно когда

простужается...

“Вот и проекция”, — мгновенно констатировал я про себя, отметив, что Инна совершенно

непосредственно перенесла на описание собаки свое внутреннее представление о себе самой: о

ребенке, который болеет...

Недели через две после нашей первой встречи Инна неожиданно сказала:

— А папа знает вас. Он вам передает привет, — и, предупреждая мой вопрос, пояснила: —

Папа, оказывается, учился у вас. Двадцать лет тому назад. Когда был еще на первом курсе.

То, что мир тесен, я уяснил уже давно. Но он тесен до такой степени, что каждый раз этому

поражаешься, сталкиваясь лицом к лицу с высокой плотностью населения. К этому невозможно

привыкнуть.