Психология масс

Данный психологический факт обладает определяющим значением при оценке человеческой культуры. Если поначалу казалось, что важнее всего покорение природы ради получения жизненных благ и что грозящие культуре опасности устранимы целесообразным распределением благ среди людей, то теперь очевидно, что наше внимание смещается с материального на душевное. Мы должны установить, возможно ли и в какой степени облегчить гнет налагаемой на людей обязанности жертвовать своими влечениями, примирить их с неизбежностью таких жертв и чем-то восполнить эти жертвы. Как нельзя обойтись без господства меньшинства над массами[57], так нельзя избавиться от принуждения к культурной работе: массе присущи косность и недальновидность, она не склонна отказываться от влечений, не внемлет доводам в пользу неизбежности такого отказа; индивидуальные же представители массы поощряют друг в друге вседозволенность и распущенность. Лишь благодаря влиянию индивидов, которые подают пример и которые признаются массой вожаками, люди все-таки побуждаются к труду и самоотречению, от чего зависит само существование культуры. Хорошо, если вожаками становятся личности с незаурядным пониманием жизненной необходимости, сумевшие добиться господства над собственными влечениями. Но здесь существует та опасность, что они, не желая утрачивать своего влияния, начнут уступать массе больше, чем та уступает им; потому представляется насущной потребность в отделении от массы и в получении в свое распоряжение неких средств власти. Коротко говоря, люди обладают двумя распространенными свойствами, ответственными за то, что культурные институции могут поддерживаться лишь известной мерой насилия: во-первых, людям не свойственна спонтанная любовь к труду; во-вторых, доводы разума бессильны против человеческих страстей.

Мне ведомы возражения, которые можно высказать против этих соображений. Скажут, что обрисованные выше черты человеческой массы, призванные доказать неизбежность принуждения для культурной работы, сами суть следствия ущербности культурных институций, по вине которых люди стали злыми, мстительными и замкнутыми. Новые поколения, воспитанные с любовью и приученные высоко ценить разум, заблаговременно приобщенные к благодеяниям культуры, по-иному отнесутся к культуре, усмотрят в ней собственное достояние, охотно пойдут на жертвы ради нее, трудясь и отказываясь от удовлетворения своих влечений, как и полагается для поддержания культуры. Они смогут обойтись без принуждения и будут мало отличаться от своих вожаков. А если ни одна культура до сих пор не произвела на свет человеческих масс такого качества, то причина здесь в том, что ни одной культуре пока не удалось придумать правила, которые задавали бы развитие человека в нужном направлении, причем с самого детства.

Можно усомниться в том, мыслимо ли – вообще или, по крайней мере, сейчас, при текущем состоянии овладения природой – достичь такого упорядочивания культуры; можно спросить, где взять достаточное число превосходных, надежных и бескорыстных вожаков, призванных выступить в качестве воспитателей будущих поколений; можно устрашиться той чудовищной степени принуждения, которая неизбежно потребуется для проведения этих намерений в жизнь. Не подлежит оспариванию ни величие этого плана, ни его значимость для будущего человеческой культуры. Он твердо покоится на понимании того психологического обстоятельства, что человек наделен многообразнейшими инстинктивными предрасположенностями, окончательную направленность которым придают ранние детские переживания. Но по той же причине пределы человеческой способности к воспитанию оказываются граничными условиями действенности подобного преобразования культуры. Можно только гадать, погасит ли и в какой мере иная культурная среда оба вышеназванных признака человеческой массы, столь сильно затрудняющих руководство обществом. Соответствующий эксперимент еще не поставлен. Быть может, определенная доля человечества – вследствие патологической предрасположенности или чрезмерной силы влечений – навсегда останется асоциальной; однако если удастся хотя бы нынешнее враждебное культуре большинство превратить в меньшинство, будет достигнуто очень многое – пожалуй, даже все, чего можно достичь.

Неправильно считать, будто я забрел слишком далеко в сторону от намеченного выше пути моего исследования. Позвольте со всей определенностью заверить читателя, что я не имею ни малейшего намерения судить о том грандиозном эксперименте над культурой, который в настоящее время ставится в обширной стране между Европой и Азией[58]. Я не обладаю ни надлежащими знаниями, ни способностями судить о пользе такого эксперимента, о целесообразности применяемых методов, не могу измерить ширину неизбежной пропасти между намерением и практическим исполнением. Происходящее там выглядит незавершенным и потому не поддается рассмотрению, для которого предоставляет материал наша давно устоявшаяся культура.

II