Психология свободы

Тут уж безо всяких околичностей, это воспоминание, что называется, тутошней жизни, и стоит ничем не выделяющимся членом в ряду других таких же, возможных к объективной проверке и проверявшихся, что даёт возможность считать его достоверным не хуже их.

Ещё в этом ряду – совершенно чётко помнится момент, когда впервые встал на ноги. По свидетельству матери, то было у меня где-то около девяти месяцев от роду. Что сказать? Оголтелая непривычность, вот как можно это охарактеризовать! Оказывается, в своём двуногом хождении – мы эквилибристы! Просто привыкаем к тому, и уже не идентифицируем как факт.

Очень удивило мимолётом, что таким странным способом – когда вообще не понятно, на чём и за что держишься, всё какой-то сплошной "висяк" – можно в этом окружении предметном обретаться. Потом, правда, буквально за несколько десятков секунд, всё это сходит – начинает выглядеть тяжёлым, но привычным. Или, по крайней мере, уже приемлемым, чем-то тем, что и должно бы быть. Привычка в жизни человека – очень важная и обоюдоострая вещь: она и помогает переносить всякое, но она и затеняет многое…

Первое же поддающееся – так называемой объективной проверке – воспоминание приходится на возраст в один год и семь месяцев. Не косвенной объективной – вроде тех заявлений матери, о буйном нраве автора в конце её срока беременности, – а прямой: старшие члены семьи тоже помнили нижеприводимый случай, и могли его датировать.

Тогда автор, по недосмотру старшей сестры, бросился недалеко от полоскающей бельё матери в речку – за брошенной туда любимой игрушкой. Хорошо помнится и та вода – неожиданно для моего тогдашнего интеллекта мокрая и холодная, – и задравшееся на плаву полами пальтецо, и как тянули из воды за капюшон. Помнятся и сопутственные чувства – как оно "просто в голову не пришло", что нельзя бросаться в воду, и как потом не допёр толком испугаться.

Всё очень чётко, как будто со взрослым происходило, и даже чётче. Вряд ли из такого возраста многие что-либо даже смутно помнят, моё же это воспоминание подтверждается рассказами домашних. Это пишется для того, чтоб читатель мог доверительней относиться и к прочим приводившимся вспомненностям автора, в том числе потусторонне-ориентированным.

А ещё до того "купания", – незадолго, – была обретаемость в больнице – в связи с переболеванием дифтерией. Что тоже помнится в хорошем качестве, только что отрывками. Для объективного контроля, правда, не очень годится. Если случай с "купанием" единичен, и тем не может перемежаться со сходными воспоминаниями той поры – похожих просто нет, – то все больницы для ребёнка похожи, и все болезни тоже: поди докажи, что это помнится именно та болезнь – как контакты с врачами в недомашней обстановке, а не более поздняя. В случае с "купанием" помнится, какая конкретно игрушка была брошена в воду, и взрослые свидетели происшествия подтверждают, что да, именно эта, – чего вполне достаточно, чтобы идентифицировать случай. В случае же с заболеванием помнится коричневато-оранжевая больничная клеёнка, которой в те времена имели обыкновение застилать медицинские кушетки. В тяжёлом физически состоянии лежать на такой кушетке пришлось, вот и запомнилось, – но ясно, что подобного эпизода нисколько не достаточно, чтобы однозначно идентифицировать событие.

Впрочем, и здесь всё не так беспросветно: помнится ведь дезординарная тяжесть болезни (точнее, своего физиологического состояния: то, что именно болеешь, и что происходящее ненормально, тогда ещё не доходит, воспринимаешь всё как тяжёлую некую данность, да и дело с концом), а ничего из способного приводить к такому, кроме дифтерии, в те ранние годы, по свидетельству старших родственников, со мной не случалось.

Но это, впрочем, не важно. Воспоминания о болезни важны не возможностью объективной датировки – и тем идентификации. Важны своей смысловой наполнительностью. Тела не ощущал, только голову. А вместо тела – будто деревянная колодка. Знаешь только, что тело ниже головы – ещё вроде должно быть, и на том всё. Это предрасполагающий физиологический фон – к тому, о чём сейчас скажу. Помню происходящесть с элементами "отлетания души"! Как субъектность поднимался аж к потолку комнаты, видя сверху своё тело – на медицинской кушетке с той самой оранжевой клеёнкой. А потом затягивало ещё дальше – влез в потустороннесть "почти двумя ногами". Опять как бы висел "один-одинёшенек в собственном соку". Но это – смутно, зато хорошо помнится, как сподобился вернуться обратно: очень досадно стало – столько мурыжился, чтоб засуществовать, только собрался как следует в живости покрутиться, и нате вам – убирайся. В общем, как "поле души" (по-иному в том положении себе не являешься) рывком бросился обратно – что называется, зажавши нос, как в "чрезвычайно мокрую" воду. Бросился, накрутившись до согласия вытерпеть всё, что обещал такой бросок.