Психология убийцы. Откровения тюремного психиатра

— Полиция меня пытается очернить, — повторил он. — Я не убийца!

И он снова стукнул кулаком по столу.

Если он и прикидывался, это была неплохая актерская игра. Стараясь умерить его ярость (и помня, что он уже признал свою вину в похищении человека) и поколебать его уверенность в несправедливости полиции, я мягко произнес:

— Но вы все-таки похититель человека.

Тут озадаченность победила в нем ярость.

— Ну да, — ответил он таким тоном, словно хотел сказать: «Ну и что?»

— Видите ли, похищение людей — серьезное преступление, — проговорил я как можно более будничным тоном.

— Серьезное?

— Да, серьезное, — подтвердил я. — Вы три недели продержали человека в чулане.

— Я о нем хорошо заботился.

Сразу же после процесса (где он с самого начала признал себя виновным) он со всеми ужасными подробностями описал свои действия в разговоре с одним из сотрудников тюрьмы, явно наслаждаясь тем, с каким отвращением тот его слушал.

И тем не менее я почти поверил, когда он отрицал виновность в убийстве, — и, быть может, поверил бы совсем, не спроси я его о похищении, которому он, как выяснилось, придает так мало значения. К тому времени я уже не был таким наивным и неопытным (в том, что касается отношения к преступникам), каким был в начале своей тюремной работы. Один мой друг (и по совместительству мой наставник в области тюремной медицины) рассказал мне о двух случаях, происшедших в начале его карьеры: они показывали наивность представителя среднего класса, столкнувшегося с изнанкой общества, в котором он живет.

Мой друг был еще очень молодым человеком, когда он стал проводить свои первые клинические осмотры в тюрьме. Как-то раз после такого осмотра он сказал одному из служащих тюрьмы:

— Что-то заключенные сегодня выглядят неважно.

— Вам не помешает помнить, сэр, — отозвался служащий, — что у них у всех были неприятности с полицией.

Вскоре после этого, закончив очередной осмотр, во время которого отказал нескольким узникам в просьбе выписать им таблетки, он сказал сотруднику тюрьмы, что у заключенных не очень-то довольный вид. Тот вытянулся в струнку, отдал честь и отчеканил:

— Значит, вы хорошо делаете свою работу, сэр!

Вопросы вины или невиновности заключенных продолжали время от времени тревожить меня. Лишь очень немногие когда-либо заявляли о своей полной невиновности, и в некоторых случаях их протесты трудно было воспринимать всерьез, поскольку еще при поступлении к нам в тюрьму у них за плечами был длинный список уголовных обвинений, признанных судом справедливыми, причем они сами признавали, что все это сделали. Они утверждали, что не совершали только вот это преступление — то, за которое их посадили в этот раз.

— Вот этого я не делал, — возмущенно твердил мне один. — Судебная ошибка, вот это что такое. Судебная ошибка.

В ответ я сослался на длинный перечень предыдущих дел, где суд счел его виновным, и он признал, что во всех этих случаях действительно виновен.

— Я ни разу тогда не отпирался, — пояснил он. — Да, это я провернул. Если б я и это дело провернул, я бы тоже не отпирался, но тут-то я ни при чем. Тут судебная ошибка, вот что это такое. Полиция на меня это дело повесила.

Опять же, его возмущение казалось мне довольно искренним, к тому же я не сомневался, что полиция иногда занимается фабрикацией доказательств, чтобы убедить суд признать человека виновным. В конце концов, полицейские тоже люди.

— А бывало, чтобы вы совершили какое-то преступление, но вас в связи с ним не поймали? — спросил я.

Лицо заключенного расплылось в улыбке: он явно вспоминал эти счастливые случаи (которых, как выяснилось, у него в жизни было множество).

— Да, — ответил он.

— И в этих случаях, значит, не было никакой ошибки правосудия?

Он промолчал.

— Попробуйте представить себе, что ваш нынешний срок — наказание за эти случаи, — предложил я.

Конечно же, в этом своем рассуждении я не совсем добросовестно объединил (или попросту смешал) правосудие в строго юридическом смысле и, так сказать, в более платоновском. Может, он и распознал тут логическую несообразность; так или иначе, возражать мне он не стал.

Как и у многих заключенных, у него было какое-то детское отношение к государству: словно оно является (или должно являться) неким всеведущим и всемогущим отцом. И его шокировало, когда он обнаруживал, что этот родитель имеет слабости и недостатки. Он возмущался малейшими трещинами в свидетельствах полицейских против него (например, если речь шла о точном времени, когда что-то произошло), даже если это не влияло на приговор и никак не отражало их (и его) вину или невиновность. В его глазах такого рода недочеты полностью снимали с него вину за все его деяния. Он считал себя невиновным — поскольку другие виновны.

Я часто спрашивал арестантов, находившихся в предварительном заключении, намерены они признать себя виновными или нет. Обычно они отвечали: «Тут кой от чего зависит».

— От того, совершили вы это или нет?

— От того, что мой бриф (барристер, ведущий защиту) посоветует.