Психология убийцы. Откровения тюремного психиатра

Когда наркозависимые уверяли меня в том, что «подцеплены» героином, о чем упомянуто выше, это была увертка, а то и откровенное вранье. Как я уже упоминал, средний наркоман, делающий себе внутривенные инъекции, много месяцев принимает наркотик лишь время от времени, сравнительно нечасто, прежде чем у него выработается физическая зависимость от этого вещества. И потом, ему приходится многому научиться — например, разузнать, где добывать этот наркотик, как готовить его к употреблению, как его вводить. Говоря о взаимодействии между наркотиком и человеком, важно подчеркнуть активную роль будущего наркомана в этом процессе: не человека «подцепил» наркотик, а наоборот. Тем не менее смысл выражения «подцеплен наркотиком» всячески поддержала и подкрепила официальная доктрина, согласно которой наркозависимость — заболевание головного мозга, когда необходима медицинская помощь.

Но как они были «подцеплены» героином?

Когда их об этом спрашивали, они почти всегда говорили: «Я попал в дурную компанию». В ответ на это я замечал: «Вот ведь странно: я встречал многих людей, которые попали в дурную компанию, но ни разу не видел членов этой дурной компании». Тут мой собеседник неизменно заливался смехом, мгновенно понимая суть. (Собственно, я об этом уже рассказывал.) Я открыл им то, что они и так знали (как заметил доктор Джонсон, мы чаще нуждаемся в том, чтобы нам о чем-то напоминали, нежели в том, чтобы нас о чем-то извещали): они присоединились к неподходящей компании благодаря избирательному влечению к ней, а не по случайности или под действием какой-то силы социального тяготения.

Часто утверждают, будто уровень интеллекта у заключенных ниже среднего (во всяком случае, если измерять его с помощью «формальных» тестов); но если это и так, то, как я полагаю, это больше говорит о тестах, чем о самих арестантах, поскольку никогда (кроме как в наиболее очевидных случаях умственной неполноценности, но такие мне встречались крайне редко) мне не приходилось разговаривать с ними не так, как я говорю в другой среде, дабы они меня поняли. Впрочем, может быть, мои высказывания были сами по себе настолько простенькими, что они не требовали для своего понимания никакого интеллекта; но это, конечно, для меня не самое приятное объяснение способности заключенных уяснить то, что я им говорю.

Один заключенный, временно оставленный под стражей в ходе следствия (его обвиняли в убийстве, которое он совершил, находясь в пабе), так описывал свое преступление:

— Началась драка, откуда ни возьмись появилась пушка, я ее случайно схватил, а она выпалила.

Единственным деянием, в котором он сознался, был случайный выстрел, который в силу удачного стечения обстоятельств убил его врага.

Сама драка в его изложении выглядела каким-то почти метеорологическим явлением, не зависящим от чьей-либо воли или выбора; результатом действия каких-то атмосферных сил. Никто не принес пистолет — он просто объявился сам по себе; и выпалил он не потому, что кто-либо желал, чтобы он это проделал.

Неужели мой собеседник всерьез ожидал, что кто-нибудь поверит его нелепому рассказу? Верил ли он в него сам? Это была просто праздная болтовня — или же он все-таки пытался снискать сочувствие окружающих? Помню, как в детстве я, бывало, изрядно злился, когда меня обвиняли в чем-то таком, что (как я отлично понимал какой-то другой частью сознания) я действительно натворил, причем натворил, прекрасно осознавая, что поступаю нехорошо. Мой гнев был довольно реальным (во всяком случае он наверняка казался таковым окружающим), но я-то в глубине души понимал, что это лишь эрзац, подделка.

Чтобы объяснить это явление, незачем привлекать какие-то таинственные психоаналитические понятия и теории. Это вполне обычный опыт для тех, кто (опять-таки, по словам доктора Джонсона) исследует движения собственного ума. Впрочем, для такого исследования потребуется сократический собеседник (либо внутренний, таящийся в нашем собственном сознании, либо внешний). В этом смысле диалоги Платона неизмеримо ценнее всех «историй болезни», описанных Фрейдом.

Я часто задавался вопросом: что мучительнее — быть справедливо или несправедливо обвиненным? Но я так толком и не смог на него ответить.

Злость могла возникнуть в обоих случаях. И потом, иногда было невозможно отличить правду от лжи, имитацию — от реальности. К тому же могли иметь место всякие промежуточные случаи.

Однажды один очень сердитый заключенный, обвинявшийся в похищении человека, явился ко мне в кабинет и стукнул кулаком по моему столу. Я спросил его, что случилось, и он сообщил, что полиция только что предъявила ему обвинение в убийстве.

— Я не убийца, — негодующе заявил он. — Полиция пытается это мне пришить. Они очернить меня хотят.

Он был так рассержен, что я решил: вполне возможно, что он невиновен. В конце концов, случается, что невиновным предъявляют обвинение, а бывает и так, что с ним соглашается суд: даже наиболее тщательно работающая система уголовного судопроизводства не в состоянии полностью избежать таких ошибок.