Психология убийцы. Откровения тюремного психиатра

Всем, кто с ним встречался, сразу же становилось очевидно, что он совершенно не понимал, за что его посадили, и не обладал какими-либо способностями, которые позволили бы ему адаптироваться к этой незнакомой и пугающей среде. Он не знал и не мог узнать, где он оказался и почему. Его тут же перевели в больничное крыло, где постоянно раздавались его отчаянные завывания (они до сих пор иногда словно бы звучат у меня в ушах). То, что его направили именно к нам, было достойно жалости и возмущения, но никакое другое учреждение не выразило готовности или желания принять его. А тюремной администрации закон предписывал брать всех, кого в эту тюрьму направят.

Другие обитатели больничного крыла реагировали на этого человечка не так, как они реагировали бы на обыкновенного нонса. Если бы одного из таких нонсов поместили в больничное крыло, его пришлось бы постоянно держать под особой защитой, ведь одна из фундаментальных потребностей человека — наличие рядом кого-то такого, на кого можно глядеть свысока.

Но тут они сразу же поняли, что его случай — особенный. Они нежно заботились о нем (иначе не скажешь). Благодаря их попечению он постепенно перестал выть и сделался почти счастлив. Возможно, еще интереснее то, что и узники, которые о нем заботились, тоже стали счастливее. Они нашли для себя цель в жизни (конечно, временную, иначе не могло быть в таких обстоятельствах) и сознавали, что творят добро: несомненно, для некоторых из них это было новое, незнакомое доселе чувство.

Примерно через две недели для этого молодого человека подыскали более подходящее пристанище, но там наверняка не могли заботиться о нем лучше, чем заботились эти узники. Им грустно было расставаться с ним: он ненадолго позволил заключенным проявить нормальную человеческую доброту без того, чтобы ее приняли за какой-то признак слабости (а значит, возможности поэксплуатировать того, кто эту доброту проявляет). Независимо от состояния своих чувств заключенный должен всегда демонстрировать своим собратьям «твердый панцирь», если он не хочет, чтобы из него сделали жертву. Но такая демонстрация (часто столь же необходимая в социальной среде, откуда узники пришли в тюрьму) требовала от них известного напряжения — если не считать по-настоящему жестокосердных арестантов да заключенных-психопатов (те и другие все-таки составляли меньшинство). Этот молодой человек, о котором надо было заботиться, принес в их жизнь своеобразное облегчение.

Меня не столько поражало, сколько печалило вот что: из какого же совершенно лишенного любви мира происходили многие заключенные — из мира, где все отношения между людьми сводятся к борьбе за власть, контроль, доминирование, какие-то преимущества. Они пришли из мира, где не было совсем никакой savoir vivre[24]: им были известны (и имели для них значение) лишь самые грубые аппетиты и удовлетворение самых примитивных потребностей.

В каком-то смысле было даже удивительно, что заключенные не были еще хуже, чем они были. Оптимист (я не отношусь к их числу) мог бы счесть это доказательством того, что человек в основе своей не является дурным, что его делает таким общество. Да, их детство часто было наполнено сознательной жестокостью (и глупостью), превосходящей всякое понимание. И эта жестокость часто приносила удовольствие тому, кто ее совершал.

Как-то раз один арестант, которого несколько раз сажали за кражу со взломом, явился ко мне и спросил: может быть, то, что он постоянно прибегает к таким деяниям, как-то связано с его детством?

— Абсолютно никак не связано, — отрезал я. Вообще я никогда не поощрял заключенных в их стремлении приписывать свои преступные действия непосредственно своему детству, как если бы один бильярдный шар (их детство) толкал другой шар (их самих).

Мой ответ явно сбил его с толку.

— Почему ж я тогда это делаю? — спросил он.

— Потому что вы ленивы и глупы — и хотите даром заполучить вещи, которые не желаете заработать.

Можно было бы ожидать, что он рассердится. Вовсе нет: он рассмеялся. Думаю, мои демонстративно прямые ответы стали для него почти облегчением, как если бы ему больше не нужно было играть назначенную роль. Не так-то легко никогда не выходить из роли — по крайней мере пока она не станет второй натурой и вы больше не будете воспринимать ее как роль.

Когда стало понятно, что ему не надо вести передо мной актерскую игру, оказалось, что с ним вполне можно откровенно поговорить о его детстве: хоть оно и не заставило его вламываться в чужие дома и утаскивать оттуда ценные вещи (подобно тому, как низкая температура заставляет воду замерзнуть), оно его по-настоящему расстраивало уже во взрослые годы.

Конечно, следовало с осторожностью выбирать тех, с кем можно общаться подобным образом — «без дураков».

Некоторые узники оказывались столь хорошо защищенными от натиска истины (как выражаются психотерапевты), что они бы взорвались, если бы с ними заговорили таким манером. Требовалось особое искусство, чтобы распознать их заранее.