Психология убийцы. Откровения тюремного психиатра

Кроме того, психиатр постоянно имел в виду расовый фактор. Для него расизм служил главнейшим и важнейшим объяснением всех бед мира. (Впрочем, если не касаться этого его излюбленного предмета, можно было провести с ним вполне приятный вечерок: вообще-то он был человек обаятельный и веселый.) А ведь в наше время у несоразмерно большого количества молодых темнокожих мужчин Британии развивается тот или иной психоз — и их лишают свободы и принудительно лечат в больнице. Таким образом, он не только стремился свести к нулю показатель госпитализации, но и думал, что ведет праведную битву против «институционального расизма».

Почти не сомневаюсь, что в этом он считал себя каким-то Уильямом Уилберфорсом наших дней[34]. Для него безумие этого юноши стало ответом на несправедливость, от которой тот наверняка страдал (будучи молодым темнокожим мужчиной), так что принудительное лечение лишь усугубило бы эту несправедливость. Получалось, что его помешательство — это не болезнь (и, к примеру, не результат курения слишком крепкой марихуаны), а реакция, даже вполне благоразумная, на то, что ему довелось пережить. А если он набрасывался на людей с мачете, то это была просто самооборона.

Но как же его соседи, многие из которых тоже черные? Как насчет его матери, которая приехала в нашу страну без гроша за душой, много лет работала, чтобы купить себе дом, а теперь стала беженкой, спасаясь от собственного сыночка? Вероятно, с точки зрения этого эскулапа, они не заслуживали сочувствия, ибо полностью (и к тому же так трусливо) переметнулись на сторону белого мелкобуржуазного сословия. Несомненно, мать принадлежала к числу тех достойных всяческого презрения женщин, которые красиво наряжались по воскресеньям (белейшие перчатки, шляпа с широкими полями, безупречное платье) и отправлялись в церковь за откровением, не сознавая, что тем самым принимают «опиум для народа».

Полагаю, я достаточно благодушно отнесся к этому эпизоду, не держа особого зла на психиатра, хотя он, возможно, мог бы нести косвенную ответственность за мою безвременную кончину или, хуже того, за то, что я был бы навсегда обезображен ударами мачете. (Мне представлялось весьма показательным, что у жителей этого района имелось такое огромное количество крестьянских мачете и бейсбольных бит. Там никто не резал тростник и не играл в бейсбол. Соотношение между числом проданных бейсбольных бит и числом проданных бейсбольных мячей могло бы служить хорошим индикатором уровня насилия в том или ином обществе.) Но я отомстил этому врачу — довольно своеобразным путем, хоть и косвенно.

Как-то раз мне позвонили из местной телекомпании, поинтересовавшись, не желаю ли я принять участие в одной дискуссионной программе. Я много лет (собственно, несколько десятилетий) не смотрел телевизор и полагал, что дискуссионные программы до сих пор похожи на какой-нибудь «Мозговой трест» 1950-х, куда зрители присылали вопросы типа «Могут ли существовать лекарства, которые делают счастливым?» и где доктор Грей Уолтер (знаменитый ученый того времени) говорил Олдосу Хаксли, другому члену этого телевизионного экспертного совета: «Полагаю, Хаксли, вы напрасно воображаете себе, будто…» — и т. п.

Но эта программа оказалась несколько иной. Вероятно, мне с самого начала следовало бы заподозрить это, едва я узнал тему дискуссии. Нам предлагалось подискутировать об экзорцизме.

Мне показалось, что это странный предмет для обсуждения по прошествии четверти тысячелетия после эпохи Просвещения, к тому же я совершенно не разбирался в этом вопросе (и, более того, он меня не интересовал). Я попытался использовать незнание предмета как причину, по которой телекомпании следовало бы подыскать какого-то другого гостя. Но в мире современных СМИ невежество не является дисквалифицирующим основанием, и молодой сотрудник компании настаивал на том, что я, несмотря на свою некомпетентность в данном вопросе, буду прямо-таки идеальным участником программы. Слаб человек — я уступил.

Передача виделась мне так: четыре эксперта (максимум) сидят за круглым столом, наподобие некой комиссии, и говорят между собой, а еще имеется председатель, чья единственная задача — следить, чтобы ни один не подминал под себя дискуссию, присваивая слишком много эфирного времени и зрительского внимания. Но все оказалось совсем не так. Передо мной предстала многолюдная аудитория, состоявшая из рабочих, которых привезли на автобусах с одного из местных заводов и хорошенько угостили спиртным. Они сидели на своего рода спортивной трибуне, воздвигнутой в студии. Как я позже узнал, продюсеры очень надеялись на то, что в зале разыграется бешеная перебранка и даже, быть может, пойдут в ход кулаки. Нам предстояли не поиски истины, а гладиаторские бои для забавы праздной и скучающей публики. И, к моему удивлению, меня посадили не в центре студии, а посреди трибуны.