Психопатология обыденной жизни. О сновидении

При иных обмолвках приходится допускать, что подлинной помехой выступает в них созвучие с неприличными словами и значениями. Преднамеренное искажение и коверкание слов и выражений, столь излюбленное среди вульгарных умов, преследует единственную цель – намекать на предосудительное, пользуясь невинными предлогами. Эта привычка встречается так часто, что не вызывает удивления ее способность проявляться и против воли индивидуума. Сюда, вне сомнения, относится целый ряд примеров: Einscheißweibchen вместо Eiweißscheibchen, Apopos Fritz вместо a propos, Lokuskapitäl вместо Lotuskapitäl; быть может, также Alabüsterbachse (Alabasterbüchse) святой Марии Магдалины[75]. Обмолвка «Предлагаю aufzustoßen (“отрыгнуть”, вместо anzustoßen – “чокнуться”. – Ред.) за здоровье нашего шефа» явно представляет собой непреднамеренную пародию в ответ на высказывание преднамеренной[76]. На месте того патрона, в честь которого был сказан этот тост, я подумал бы о том, как умно поступали римляне, позволяя солдатам полководца-триумфатора в шуточных песнях громко и прилюдно выражать недовольство чествуемым. Мерингер рассказывает, как сам обратился однажды к старшему в обществе лицу, которое называли обыкновенно фамильярным прозвищем «Senexl» или «alter Senexl» со словами: «Prost Senex altesl!»[77]. Он сам испугался этой ошибки. Быть может, нам станет понятнее его испуг, если мы вспомним, как близко слово «altesl» к ругательству «alter Esel» («старый осел»). Неуважение к старости (или, применительно к детскому возрасту, – неуважение к отцу) всегда влечет за собой суровую внутреннюю кару.

Надеюсь, что читатели не упустят из вида различие в ценности истолкований, для которых попросту нет доказательств, и тех примеров, которые я сам собрал и подверг анализу. Но если я все же в глубине души продолжаю ожидать, что даже простейшие якобы обмолвки возможно объяснить расстраивающим воздействием наполовину вытесненных мыслей, лежащих вне задумываемой связи, то к этому понуждает меня наблюдение Мерингера, заслуживающее самого пристального внимания. Этот автор отмечает тот любопытный факт, что никто обыкновенно не желает признавать своих обмолвок. Встречаются вполне разумные и честные люди, которые обижаются, если им говорят, что они обмолвились. Я не решился бы обобщать столь уверенно, как это делает Мерингер, но тот след аффекта, который остается при обнаружении обмолвки и который, очевидно, вызывает чувства стыда, не лишен значения. Его можно сравнить с тем чувством досады, которое мы испытываем, когда нам не удается вспомнить забытое имя, или с тем удивлением, с каким мы встречаем какое-то сохранившееся у нас в памяти несущественное воспоминание. Этот аффект явственно свидетельствует о том, что в возникновении расстройства ту или иную роль сыграл какой-либо мотив.

При намеренном искажении имен происходящее воспринимается сродни оскорблению, и тем же значением искажение обладает, надо думать, в целом ряде случаев, когда проявляется в форме непреднамеренной обмолвки. Человек, упомянувший, по словам Мерингера и Майера, Freuder вместо Freud – по той причине, что чуть раньше он назвал имя Breuer[78], – а в другой раз сослался на метод лечения Freuer-Breud, принадлежал, наверное, к числу моих коллег по профессии, уж точно к тем, кто не особенно был восхищен этим методом[79]. В главе об описках я приведу другой случай искажения имен, вряд ли поддающийся иному объяснению.

В этих случаях в качестве расстраивающего фактора проявляет себя критика, которую приходится пропускать, так как в текущее мгновение она не отвечает намерениям говорящего.

Либо же замена одного имени другим, принятие чужого имени, отождествление с кем-либо посредством обмолвки должны выражать одобрение, которое по какой-то причине остается временно невысказанным. Опыт такого рода из школьных дней описан Шандором Ференци:

«Когда я учился в первом классе гимназии, мне впервые в жизни пришлось публично (т. е. перед всем классом) читать стихотворение. Я был хорошо подготовлен, а потому меня смутил взрыв смеха, раздавшийся в самом начале. Учитель впоследствии объяснил, почему я удостоился столь странного приема. Я сказал, что буду читать стихотворение “Издалека”, и это соответствовало истине, но вот автором назвал себя. Поэта же звали Александр (по-венгерски Шандор) Петефи. Подмене имен способствовало то обстоятельство, что мы носили одинаковое имя; но настоящая причина, несомненно, заключалась в том, что в ту пору я тайно отождествлял себя в своих мечтах с прославленным поэтом-героем. Даже в сознательном восприятии мои любовь и восхищение перед ним граничили с идолопоклонством. Весь жалкий комплекс честолюбия, разумеется, тоже скрывался за этой оговоркой».