Психопатология обыденной жизни. О сновидении

Таким образом, ошибочное движение, которым я схватился за камертон вместо молотка, могло быть переведено так: «Идиот, осел ты этакий, возьми себя в руки на сей раз и не поставь опять диагноз истерии, если речь идет о неизлечимой болезни, как уже случилось прежде в той же местности с тем несчастным молодым человеком!» К счастью для этого маленького анализа (даже пускай к несчастью для моего настроения), новый пациент, страдавший тяжелым спастическим параличом, был у меня на приеме всего несколькими днями раньше, на следующий день после ребенка-идиота.

Нетрудно заметить, что на этот раз в ошибочном действии дал о себе знать голос самокритики. Для подобных упреков самому себе ошибочные действия особенно пригодны. Ошибка, совершенная мной, отражала ошибку, допущенную ранее в другом месте.

г) Разумеется, действия, совершаемые по ошибке, могут служить также и целому ряду других смутных намерений. Вот первый пример. Мне очень редко случается разбить что-нибудь. Я не особенно ловок, но в силу анатомической целостности моего опорно-двигательного аппарата у меня, очевидно, нет оснований к совершению таких неловких движений, которые привели бы к нежелательным результатам. Так что я не могу припомнить в своем доме ни одного предмета, который бы я разбил. В моем рабочем кабинете тесно, и мне зачастую приходилось в самых неудобных положениях перебирать античные вещи из глины и камня, которых у меня имеется маленькая коллекция, так что гости нередко выражали вслух опасение, как бы я не уронил и не разбил что-нибудь. Однако этого никогда не случалось. Почему же я однажды все-таки сбросил на пол и разбил мраморную крышку моей рабочей чернильницы?

Мой письменный прибор состоит из мраморной подставки с углублением, в которое вставляется стеклянная чернильница; на чернильнице – крышка с шишечкой, тоже из мрамора. За письменным прибором расставлены бронзовые статуэтки и терракотовые фигурки. Усаживаясь за стол, я сделал примечательно неловкое движение рукой, в которой держал перо, по направлению от себя, и сбросил на пол уже лежавшую на столе крышку.

Объяснение найти нетрудно. Несколькими часами ранее в кабинете была моя сестра, зашедшая посмотреть некоторые вновь приобретенные фигурки. Она нашла их очень красивыми и сказала: «Теперь твой письменный стол и вправду привлекателен, вот только письменный прибор не подходит к нему. Тебе нужен другой, более красивый». Я вышел проводить сестру и вернулся домой через несколько часов. Тогда я, по-видимому, и произвел экзекуцию над осужденным прибором. Заключил ли я из слов сестры, что она решила к ближайшему празднику подарить мне более красивый прибор, и разбил ли некрасивый старый, чтобы заставить ее исполнить намерение, на которое она намекнула? Если так, то движение, которым я швырнул крышку, было лишь мнимо неловким; на самом деле оно было в высшей степени рассчитанным и направленным, поскольку я сумел обойти и пощадить все прочие ценные объекты поблизости.

В самом деле, полагаю, именно так следует оценивать целый ряд якобы случайных неловких движений. Верно, что они несут на себе печать насилия, чего-то вроде спастической атаксии, но еще в них обнаруживается известное намерение, благодаря чему они достигают цели с уверенностью, которой не всегда могут похвастаться заведомо произвольные движения. Обе эти отличительные черты – печать насилия и целенаправленность – указанные движения разделяют с моторными проявлениями истерического невроза, а отчасти также и с моторными актами сомнамбулизма, что указывает, надо думать, в обоих случаях на одну и ту же неизвестную модификацию нервно-психического процесса.

Следующий случай из сообщения фрау Лу Андреас-Саломе[153] может служить убедительным доказательством того, насколько упорно неловкие якобы движения стремятся к своей цели, далекой от случайной.

«Как раз когда молоко стало исчезать и подорожало, я стала замечать, что, к моему неизбывному ужасу и досаде, я неизменно позволяю ему выкипеть. Все мои попытки справиться с собою были безуспешными, хотя не могу сказать, что в других случаях мне свойственны рассеянность или невнимательность. Вообще у меня должна была бы возникнуть такая склонность из-за смерти моего верного терьера – он звался Дружок и вполне заслуживал этого имени. Однако со времени его смерти у меня не выкипело и капли молока! Я сказала себе так: хорошо, что молоко перестало убегать, иначе теперь, когда оно прольется на пол, его некому будет подлизать. В тот же миг Дружок предстал перед моим мысленным взором как живой – сидел, склонив голову и виляя хвостиком, жадно наблюдал за моей суетой на кухне, верно дожидался очередного происшествия с молоком. Теперь все стало ясно, и я сообразила, что, похоже, любила этого пса сильнее, чем сама о том подозревала».