ПСС. Том 14. Война и мир. Черновые редакции и варианты. Часть вторая

У ворот одного дома[1822] 3 француза, толковавшие что-то не понимавшим их[1823] русским, старым чиновникам, остановили Пьера, спрашивая, не знает ли он по-французски. Пьер отрицательно покачал головой и пошел дальше.[1824] В другом переулке на него крикнул часовой, стоявший у[1825] зарядных ящиков, и Пьер только на повторенный, грозный крик и удар ружья, взятого часовым на руку, заметил, что ему говорили. Он ничего не слышал, не видел вокруг себя. Он, как наполненный жидкостью какой-нибудь сосуд, быстро и осторожно нес свое намерение, боясь,[1826] наученный опытом прошлой ночи, как-нибудь растерять это намерение. Он боялся смотреть, слушать и думать о чем-нибудь другом, кроме того, что предстояло ему.[1827]

Но Пьеру не суждено было донести в целости свое настроение до того места, куда он направлялся, не говоря уже о том, что ежели бы даже он и[1828] не был ничем задержан на пути, намерение его[1829] не могло быть исполнено потому, что Наполеон тому назад более 4-х часов проехал из Драгомиловского предместья через Арбат в[1830] Кремль и теперь, окруженный[1831] всей своей лейбгвардией, сидел в царском кабинете кремлевского дворца и отдавал подробные и обстоятельные приказания о мерах, которые немедленно должны были быть приняты для потушения пожара, предупреждения мародерства и успокоения жителей.

Пьер, как сомнамбул, хотя ничего не видел и не слышал вокруг себя, скорее инстинктом, чем соображением, помнил свою дорогу и не ошибся переулками, выводившими его на Поварскую. Но тут именно, при повороте из Спиридоньевки в Поварскую, Пьер вдруг был пробужден из своей сосредоточенности и вовлечен в водоворот событий, не имеющих ничего общего с его намерением и вовлекших его в совершенно противуположный ряд впечатлений.[1832] Он попал на одно из пожарищ горевшего дома.

Дым становился всё сильнее и сильнее по мере того, как Пьер приближался к Поварской. Становилось даже тепло. Больше народа встречалось на улицах, народ этот был тревожен, но Пьер, ничего не замечая, шел своей дорогой, хотя и чувствовал, что что-то такое необыкновенное творится вокруг него. При повороте на Поварскую он вдруг услыхал подле самого себя отчаянный плач женщины.

Оглянувшись, он увидал пристроившееся на сундуках и перинах у забора дома графа Хвостова целое семейство с своими пожитками, сидевшее на сундуках и перинах против церкви. Женщина лет 45, беременная, худая, желтая, одетая в черный салоп и чепчик с черными лентами, была страшна выражением своего злобного отчаяния. Она, захлебываясь[1833] и надрываясь, плакала и кричала что-то[1834]. Трое детей были около нее; старшие две девочки с выражением недоумения на бледных, испуганных лицах, смотрели на нее. Меньшой мальчик лет 7, тоже не спуская с нее глаз, плакал на руках старухи няньки. Босоногая девка с опаленными волосами сидела сзади и перебирала что-то в узелке. Мужчина, вероятно небольшой чиновник, муж, с строгим и невозмутимым лицом раздвигал сундуки, поставленные один на другой, и разбирал в порядок вещи.

— Вот досиделся! От тебя одного! Ванюшка! Пропали! — кричала изредка женщина между слезами к мужу, который, видимо, не намерен был обращать ни малейшего внимания на ее крики.[1835] Пьер остановился, глядя на женщину. Она увидала его и, прерываемая рыданиями, обратилась к нему.

— Голубчик, кто-нибудь, помогите,[1836] истукан, ничего не слышит, — обратилась она к Пьеру. — Девочку, дочь мою меньшую, оставили!

— Где оставили? — спросил Пьер.

— В огне горели, сами насилу ушли.

— Что грешить, Марья Николаевна, — басистым спокойным голосом обратился муж к жене, очевидно не для того, чтобы отвечать ей, но для того, чтобы оправдаться перед посторонним человеком, Пьером. — Ведь я ходил.[1837] Ведь, говорят, что сестрица унесла. А то больше где ж быть?

Пьер так дурно был наряжен в мужика, что, стоило ему только подойти к женщине и сказать два слова, как и муж и жена, сначала обратившаяся к нему, называя его «голубчик», тотчас же поняли, что он был не мужик, и, видимо, считали даже его важным человеком: муж оправдывался перед ним, а жена обвиняла.

— Вы — благородный человек (в смысле «дворянин»), — говорила жена, — хоть и в этом костюме, вижу — можете судить чувства матери… — и она, не переставая рыдать (что всегда так тяжело действовало на Пьера),[1838] умоляла Пьера помочь ей.

Загорелось рядом. Разом сбросило галку в крышу, на дворе загорелось. Бросились собирать. Одна девка, нянька да кучер. В чем были, в том и выскочили. Вот что захватили: божье благословенье да приданую постель, а то всё пропало.[1839] Да, о господи, меньшая девочка пропала где-то.[1840] И опять она зарыдала. Отец говорил, что свояченица, бывшая тут при начале пожара, ухватила с собой, что попало, должно быть и девочку, побежала на Спиридоньевку к отцу. Кучер пошел за телегой к тестю за Москву-реку, а девка обгоревшая у того места ходит.

Пьер не мог видеть спокойно женских рыданий. Он[1841] стоял, морщась и стараясь успокоить ее.