Пташка

– Отец Небесный, – начал Бьярки, и его голос подрагивал от волнения, – крепко ты хранил меня от стрелы и от копья, от меча и ножа, от огня и железа, от дерева и от воды. Все ты видишь, все знаешь, и никогда доселе не просил я у тебя ничего. Ныне молю тебя. Не за себя. За девушку, именем Гнеда, что сгорает от злой лихоманки по моему скудоумию. Строгий, справедливый отче, возьми все, что есть у меня. Возьми этот меч, что во славу твою разил врагов. – Бьярки схватился двумя руками за черен и со всей силы вогнал клинок в землю. – И возьми мое слово. Я отступаюсь от этой девушки, ибо своей постылой любовью едва не сгубил ее. Возьми же меч мой и слово мое. Если надо, возьми жизнь мою, пусть только она живет.

Юноша вынул из-за пояса нож и скользнул им по руке. Приложив окровавленную ладонь к крестовине, он прошептал:

– Как руда моя горяча, как железо это крепко, так же крепко мое слово, отныне и до века.

Бьярки закрыл глаза и опустил голову, ожидая своей участи. Через смеженные веки он почувствовал, как холм озарился белой вспышкой и земля задрожала от отдаляющегося рокота.

Бог ответил ему.

Гроза уходила на север.

32. Новый князь

Славута внесла с собой в горницу запах горячего толокна и раздражения. Поставив еду рядом с кроватью, она тяжело вздохнула и опустилась на скамейку. Гнеда осторожно пошевелилась, стараясь забраться повыше на подушку.

– Спасибо, Славутушка, – проговорила она. – Что стряслось, рассердил тебя кто?

Молодая боярыня снова вздохнула.

– Да нет с ними сладу, – с горечью отозвалась она. – Как стрыйко Бьярки уехал, Негашка житья мне не дает своими вычурами! А сегодня так и вовсе на головах стоят…

Гнеда одеревенела. Это было первое упоминание младшего Судимировича за время болезни, и девушка не ожидала, что его имя так чувствительно отзовется в душе.

Она выздоравливала медленно. Гнеду долго не оставлял длинный, путаный сон, с одной стороны, страшный и тяжелый, но с другой – наполненный надеждой оттого, что рядом все время был кто-то сильный и добрый, не дававший в обиду. Сама Гнеда старалась не вспоминать события, предшествовавшие ее нездоровью. Они слились с тем мучительным сном, что принесла лихорадка, и теперь было сложно отличить действительность от болезненного бреда.

– Когда он уехал? – тихо, не глядя на подругу, спросила Гнеда.

– Да как только ты на поправку пошла, – буркнула Славута.

– Куда? – еще тише вымолвила девушка.

– На южный рубеж, возводить город от сарынов. – Боярыня и не думала скрывать упрека в голосе.

Во всем княжестве трудно было найти место опаснее.

– Не я его погнала туда, – прошептала Гнеда.

Славута полоснула ее злым взглядом.

– Натворила ты дел, ничего не скажешь, – мрачно проговорила она.

Между подругами хоть и витала заметная прохладца, но доселе жена Судислава не позволяла себе подобной откровенности.

– А ты бы пошла за нелюбого? – ожесточаясь в ответ, повысила голос Гнеда, встречая взгляд подруги.

– За нелюбого! – передразнила Славута, резко уперев руки в бока, отчего сердито звякнули обручья на ее точеных запястьях. – Много ты понимаешь! Вымахала кобылица, а умишки, что у моей дочки несмышленой! Да он тебя с того света вытащил! С ложечки отпаивал, сам в лес за березовицей[141] ездил, ночей не спал, тенью ходил, никого не замечая! А ты бы хоть разочек вспомнила о нем, хоть словечко б обронила! За нелюбого!

Гнеда опустила глаза. Она вспоминала о Бьярки каждый день. За время, что девушка провела в борьбе с лихорадкой, многое в ее мнении переменилось. И без слов подруги она уже относилась к Бьярки иначе. Отбросив глупые предрассудки, Гнеда нынче видела, что он пытался оказать ей честь. Что сватовство к безродной простолюдинке было со стороны боярина отважным поступком, а приглашение отца и княжича-побратима прибавляло его словам веса. Бьярки заслуживал достойного отказа, а не ее бездумной выходки. Но сделанного не воротишь.

– Что умыслила! К ней самый завидный жених в Стародубе – да куда там в Стародубе, во всем Залесье – княжеского сына сватом послал, а она – топиться!

Кажется, Славута наконец могла выговориться и жалеть Гнеду больше не собиралась.

– Я не хотела топиться, – слабо возразила девушка.

– Да? А что ж, купаться надумала? В травень-то месяц вода ай как хороша!

Гнеда еле удержалась от улыбки. Она и не предполагала, что мягкая и добрая Славута способна на такие язвительные слова.

– Не знаю, что на меня нашло… – запнулась девушка, понимая, что не сумеет объяснить своих чувств, которые и сама-то едва осознавала.

Славута только покачала головой.

– Ешь, – хмуро велела она, кивая на дымящуюся кулагу[142]. Некоторое время боярыня молча смотрела в одну точку, но постепенно ее лицо разгладилось, а зажатые плечи опустились. – Прости, – проговорила Славута без прежнего раздражения. – На сердце нынче уж очень муторно. Как старый князь умер, нет покою. Все в тревоге, Судислава днями не вижу, матушка сурова сверх меры.

Гнеда едва не выронила чашку из рук.

– Князь умер? – переспросила она.

Славута скорбно кивнула.

– Через несколько дней после… после сватовства.