Пташка

Любопытство к незнакомке, кажется, было утолено, и все вернулись к оставленным занятиям. Девушки завели песню, возобновились игры. Сначала затеяли «веревочку», потом принялись за «платочки» и «голубки», и Гнеда сама не заметила, как, отложив веретено на лавку, начала неотрывно следить за чужим весельем. В какое-то мгновение она совсем забыла о том, где находится и как ее приняли здесь, хотелось тоже вскочить и взяться за руки с другими девушками или быть выбранной смелым парнем «козкой». Эти игры были знакомы и милы ее душе, но все смотрели мимо Гнеды, словно она пустое место, и горькая обида сдавила грудь. Затея Судимира вышла боком, и, вместо того чтобы веселиться среди сверстников, девушка только острее чувствовала свои одиночество и отверженность.

Гнеда не смогла больше крепиться и заплакала, не тревожась очередных насмешек, ведь никто и не глядел в ее сторону. Решив, что не пробудет в проклятой избе больше ни мгновения, девушка отшвырнула работу и кинулась к выходу.

Холодная ночь дохнула на нее свежестью и прелым сеном, и Гнеда никогда еще не чувствовала такого облегчения как нынче, когда захлопнула дверь за своей спиной. Она провела рукавом по глазам, вытирая жгучие слезы, и вдруг врезалась во что-то мягкое. В испуге отскочив, она не сдержала приглушенного крика. Из темноты на нее смотрел княжич Стойгнев.

Бьярки мог сколько угодно делать вид, что получает удовольствие от посиделок, но себя не обмануть. Вечер был испорчен.

Беседы вроде бы ладились, ему везло в играх и льстили красноречивые взгляды Звениславы. Но все это время он отчего-то никак не мог выбросить из головы мысли о девчонке, что осталась в дальнем темном углу, рядом с пауками и недометенным сором. Не мог забыть ее растерянный, беспомощный взор, когда она стояла там, хлопая своими глазами. Своими черными ведьминскими глазами. Словно на нее не смотрели, а бросались камнями.

Бьярки передернуло.

Проклятье!

Какого лешего он вообще об этом думает? Она заслужила. Сама напросилась. В другой раз не станет не в свои сани садиться.

Молодой боярин не понимал себя. Не он ли предвкушал, как все будут глумиться над ней? Не он ли чувствовал злорадное удовлетворение, когда она получила свое? Когда стародубские девчонки смеялись над поношенной посконной рубахой и этим дурацким ожерельем из рябины? Когда обсуждали ее, бесстыдно, в глаза, словно она была рабыней или чьей-то вещью? Почему же тогда на душе было так муторно? Почему он силой заставлял себя не глядеть туда?

Несколько раз Звениславка спрашивала, все ли хорошо, испытующе заглядывая в очи, словно чувствовала, что он чем-то терзался. А Бьярки так и распирало выкрикнуть, что ничего не хорошо, что он делает не то, думает не то и вообще все идет наперекосяк!

Вспомнилось, как в детстве мать перед сном гладила его по голове и наказывала перечесть события уходящего дня. Все ли он сделал правильно, не обидел ли слабого, не оставил ли друга в беде, помог ли нуждающемуся, подал ли страждущему? Нет, мама. Не сделал, обидел, не помог.

И вот, совершенно не подчиняясь его воле, глаза сами нашли пустой угол. Одиноко стоящая прялка и снова это нерадиво валяющееся на полу веретено, самый вид которого взъярил Бьярки. Он не встречал еще ни одну девку, посмевшую бы так обращаться с этим почти священным для других женщин предметом. В отброшенном ею куске дерева, обмотанном – конечно же! – слишком толстой и неопрятной ниткой, была вся она, и это сводило Бьярки с ума.

Вне себя от гнева, боярин резко распахнул дверь, вылетая из шумной избы в тихий ночной двор. Он успел уловить лишь несколько слов, когда голос оборвался, спугнутый его неожиданным появлением. Они стояли чуть в стороне, у крыльца. Слишком близко друг к другу.

Словно услышав его мысли, Гнеда сделала полшага назад, отступая от княжича.

– Ты как посмела уйти? – спросил Бьярки, изо всех сил стараясь сдержать клокочущую в душе ярость. Он и сам не мог сказать, что его так разозлило, но ему хотелось сломать или разбить что-нибудь, лишь бы выжечь из памяти ее осунувшееся лицо.

Гнеда поежилась, и тут он заметил на ее плечах плащ Ивара. Непреодолимое желание сорвать его сильным рывком, обнажить до тонкой замашной[92] рубашки заставило руку взвиться, но девушка опередила Бьярки, высвободившись из мягких складок.

– Спасибо тебе, господин, я согрелась, – прожурчал ее голос, и только после этого девушка взглянула на Бьярки. – Ты мне не брат и не отец, чтобы у тебя спрашиваться, – ответила она, и после ласковых слов, обращенных к Ивару, речь ее звучала особенно холодно и враждебно.

– Отец велел отвести тебя обратно, – возразил Бьярки, надеясь, что голос не выдаст бури, бушевавшей внутри него.

– А мне что, прикажешь ждать, пока ты со своей любушкой натешишься? – Ее звонкий голос подрагивал, и Гнеда быстрым движением провела по волосам, приглаживая выбившиеся пряди. Бьярки невольно проследил за ее пальцами и шариками пуха, затрепетавшими возле висков.

Снежно-белое на вороном.