Птица малая

– Но как я могу объяснить то, чего сам не понимаю? – воскликнул Эмилио. Внезапно поднявшись с места, он прошел несколько шагов, а потом повернул назад. Очередной надлом Сандоса всегда выглядел пугающе. – Каким я был тогда, и каким сделался теперь… я не знаю, как понимать то, что случилось со мной, Винс! – Воздев к небу руки, он тут же уронил их. Винченцо Джулиани, которому пришлось за свою жизнь услышать множество признаний, ждал, сохраняя молчание. – Но знаешь, что хуже всего? Я любил Бога, – проговорил Эмилио, полным непонимания голосом. Слезы высохли столь же внезапно, как и появились. Он замер на месте, глядя на нечто недоступное глазам Джулиани, а потом подошел к окну, чтобы посмотреть на дождь. – А теперь все стало пеплом. Все превратилось в пепел.

После чего самым невероятным образом рассмеялся. И смех его был столь же мучителен, как и внезапные слезы.

– Думаю, – начал Отец-генерал, – что смог бы оказаться более полезным для вас, если бы понимал, как именно вы воспринимаете все это: как комедию или как трагедию.

Эмилио не стал отвечать сразу. Пока что, думал он, лучше помалкивать о том, что нельзя изменить. С учетом латиноамериканской гордости. Иногда он казался себе самому пушистой головкой зрелого одуванчика, разлетающейся во все стороны, сдунутой дыханием ветра. Унижение становилось почти нестерпимым. Он уже думал и даже надеялся иногда, что оно убьет его, что сердце его остановится.

Быть может, в этом и заключена часть всей шутки, приходила тусклая мысль. Отвернувшись от окна, он посмотрел в комнату, на пожилого человека, спокойно наблюдавшего за ним с противоположной стороны прекрасного старинного стола.

– Если бы я понимал это, – проговорил Эмилио Сандос, по возможности приближаясь к сердцевине собственной души и к позорному для него признанию, – тогда мне не потребовалась бы помощь.

* * *

В ИЗВЕСТНОМ СМЫСЛЕ Винченцо Джулиани усматривал в попытке понять Эмилио на настоящей стадии их причудливо разделенных судеб великую и страшную привилегию. Работать с Сандосом было столь же интересно, как ходить под парусом в непогоду. Следовало постоянно реагировать на бесконечные изменения силы и направления, считаясь при этом с постоянной опасностью перевернуться и свалиться в воду. Это был вызов всей его жизни.

Первоначально он попросту отмахнулся от данной Ярброу оценки духовного состояния Эмилио, посчитав ее неточной или преувеличенной. Он не доверял мистицизму, хотя Орден, которым он управлял, как раз на мистицизме и основан. И тем не менее Отец-генерал хотел принять в качестве рабочей гипотезу, гласившую, что Эмилио Сандос воспринимал себя как подлинно верующего человека, как душу, взыскующую Господа, согласно данной Эдом Бером формулировке. И Сандос должен был в какое-то мгновение ощутить, что обрел Бога и предал Его. Но хуже всего было то, что, по словам Сандоса, он любил Бога. Теперь Джулиани понимал суть трагедии: пасть от состояния Божьей милости, пламенеть любовью к Нему и дать ей выгореть, превратиться в пепел. Сподобиться такой благодати и пасть до торговли телом и убийства.

Конечно, думал Джулиани, у него должен был существовать другой путь! Зачем Сандос начал торговать собой? Даже с его руками должен был существовать иной способ бытия. Можно было попрошайничать, красть еду, да что угодно.

Части головоломки превосходно сходились в единое целое. Эмилио ощущает себя неправедно осужденным людьми, которым не приходилось проходить испытание одиночеством в нечеловеческих условиях чуждого мира. Джулиани понимал, что даже неудача в таком испытании наделяет человека определенным нравственным авторитетом. Именно поэтому, ему, Отцу-генералу, было так легко просить прощения у Эмилио и обращаться с ним с определенной долей уважения. И тактика эта работала. Между ним и Сандосом то и дело возникали искорки подлинного контакта, когда этот латино был готов рискнуть и приоткрыться в расчете на понимание, или для того, чтобы что-то понять самому. Однако Джулиани понимал, что Эмилио держит его более чем на расстоянии протянутой руки, как будто между ними существовало нечто такое, чего не хотел видеть, а тем более обнаруживать сам Сандос. Нечто такое, что может привидеться только во сне, но о чем невозможно заговорить даже самой черной ночью. Нечто такое, что придется силой выволакивать на свет.

Необходимо учесть и возможность того, что ошибается как раз Эд Бер, а прав Иоганн Фелькер. Возможно, оказавшись в полном одиночестве, Сандос обратился к проституции, потому что она утешала его. Бога он любил, однако грубый секс приносил ему… удовлетворение. И если выставить подобную истину на всеобщее обозрение как внутреннюю его суть… подобная перспектива может сниться ему в кошмарных снах и повергать его в смятение. Иногда, как любил говорить Джон Кандотти, простейшее решение лучшее. Такой великий знаток души человеческой, как сам Иисус, некогда сказал: «Широки врата и пространен путь, ведущие в погибель, и многие идут ими»[74].