Птица малая

Но и Марк, и София не учли наличия лиан, которые одеревенели, как виноградные лозы, и вместо того чтобы порваться от прикосновения колес, вцепились в них железной хваткой и развернули самолетик носом вниз, внезапная остановка швырнула их обоих вперед на пристежные ремни. Сидевший на переднем сиденье Марк с ужасом увидел перед собой приближающуюся землю, однако он потерял сознание еще до того, как самолетик рассыпался в воздухе: страховочные ремни сломали его раму, когда тела людей бросило вперед.

Он не имел представления о том, насколько долго пролежал, ничего не ощущая. Разбились они при дневном свете. Теперь на небе были видны обе луны. Какое-то время он просто лежал, концентрируя свои мысли на конечностях и боли в груди, пытаясь оценить серьезность полученных травм. Он не ощущал ног, сердце его колотилось, и Марк с ужасом подумал, что сломал позвоночник. Однако, осторожно повернув голову, он понял, что во время аварии Софию бросило на него, и онемение стало следствием затрудненного кровообращения.

Лицо ее покрывала кровь, однако София дышала. Марк осторожно выбрался из-под нее, стараясь не пошевелить тело, вспоминая при этом все апокалиптические подробности сложных переломов, в которые их посвятила Энн. Высвобождая ноги, он аккуратно повернул ее голову и, заботясь о спутнице, на какое-то мгновение забыл о собственных травмах. И когда встал на колени, понял, что тяжелых повреждений у него нет, в противном случае боль была бы много сильнее.

Он задрал вверх рубашку, чтобы посмотреть, почему же так болит грудь, и в лунном свете увидел точный отпечаток ремней безопасности, местами содравших кожу, а местами оставивших уродливые синяки. Тут Марк едва не отключился снова, однако, посидев несколько минут с опущенной вниз головой, почувствовал себя лучше. После чего он посмотрел на Софию и принялся убирать полые трубки, растяжки и полимерную пленку, оставшуюся от самолетика. Когда вокруг нее не осталось никаких обломков, Марк стал на ноги, добрался до посадочного катера, отпер дверь грузового отсека и включил внутреннее освещение. Когда глаза его приспособились к свету, он нашел ящик с аптечкой первой помощи, аварийный комплект теплоизолированных одеял и вернулся с ними к Софии.

Во все проведенные рядом месяцы Марк держался на расстоянии от Софии Мендес, полагая ее холодной, возмутительно самодостаточной и почти неженственной особой, однако от физической красоты ее у него подчас перехватывало дыхание, и он никогда не позволял себе по-дружески привлечь ее к себе, ощутить руками красоту ее тела даже на бумаге – на благопристойном расстоянии.

И вот теперь он стоял на коленях возле нее. Прошу прощения, мадемуазель, подумал он, и с той мерой бесстрастности, которую мог чувствовать, еще не придя в себя после перенесенного потрясения, принялся искать на ее руках и ногах следы переломов и порезов. Торс ее вне сомнения претерпел такие же повреждения, как и его собственный, однако по целому ряду причин он не мог позволить себе ощупать ее, чтобы определить, нет ли у нее сломанных ребер или ушибов внутренних органов. В любом случае он ничем не мог помочь Софии. Он расстелил одно одеяло, перенес ее на него, надежно укрыл вторым, после чего отправился к ручью за водой.

Вернувшись, он увлажнил салфетку из аптечки первой помощи и начал стирать с ее лица запекшуюся и свежую кровь. В процессе он обнаружил источник крови – рассечение под волосами. Преодолевая дурноту, которую вызвал у него вид крови, Марк заставил себя ощупать края пореза. Полной уверенности у него не было, однако вмятины в черепе он не заметил. Сконцентрировавшись на самом занятии, он заметил, что глаза Софии открылись только после того, как услышал:

– Если вы крестили меня, у вас будет уйма хлопот, Робишо.

– Mon Dieu! – воскликнул он, отскакивая от нее, при этом опрокинув ведерко воды и выронив из руки салфетку.

Последующие несколько минут Софии довелось стать свидетельницей излияния вулканических галльских эмоций. Она владела классическим французским, и диалект, на котором разговаривал Робишо, находился за пределами ее понимания, даже когда француз не был испуган до полусмерти. Тем не менее она сумела понять, что реакция его колеблется между облегчением и гневом.

– Простите, что я испугала вас, – произнесла София, когда словоизвержение начало затухать.

Робишо поднял руку, судорожно глотнул и, по-прежнему задыхаясь, выдавил:

– De rien[78]. – Прошло еще какое-то мгновение, прежде чем он сумел заговорить по-английски: – Умоляю вас, мадемуазель. Никогда больше не поступайте со мной подобным образом.

– Попробую, но сомневаюсь в том, что ситуация может повториться, – сухо проговорила она. – Я ранена? А вы?

– Насколько я могу судить, мы получили синяки и порезы, но переломов нет. А как вы себя чувствуете, мадемуазель? – Марк на мгновение задрал рубашку на животе, показывая синяки, оставленные ремнями. – Нас с огромной силой бросило вперед. Нет ли у вас перелома ребер?

София шевельнулась под одеялом, и он заметил на ее лице непривычную растерянную гримасу.