Птица малая

Зажав, как в тисках, руки, его провели мимо фонтанов, которые он видел из двора Супаари, и через боковой вход ввели во дворец и далее – по коридорам, стены которых были выложены яркими цветастыми плитками, по полам, выложенным мрамором и яшмой, по внутренним дворикам, под сводчатыми и реберчатыми потолками. Простейшие детали интерьера были позолочены, стены украшены решетками из серебряной проволоки, каждую диагональ подчеркивал своим блистанием самоцвет: изумруд и рубин, аметист и алмаз. Мимоходом он увидел приемный зал поистине храмовой величины, укрытый широким внутренним пологом из желтой, похожей на шелк ткани с фигурами на нем, вышитыми бирюзовыми, карминовыми и ярко-зелеными нитями, с золотой бахромой и кистями. Богатство убранства подчеркивали груды подушек – алых, синих и цвета слоновой кости, мягкая плюшевая ткань была украшена плетением и дорогой каймой.

Комната сменяла комнату, и ни в одной из них не было прямой линии, которой нельзя было изогнуть, ни одной плоскости, остававшейся без узора, ни одного белого пятна, не превращенного в бриллиант. Разукрашенным оказался даже сам воздух… повсюду что-то благоухало сотней неведомых ему запахов и ароматов.

С точки зрения Эмилио, дворец этот представлял собой самое безвкусное и вульгарное помещение из всех, в которых ему пришлось побывать. Более того, он выглядел и пах, как дешевый публичный дом, за тем исключением, что самоцветы здесь были натуральными, а каждая драхма благовоний, возможно, стоила годового дохода сельской корпорации.

Всякий раз, когда они встречали кого-то нового, он пробовал обратиться к незнакомцу на руанже и к’сане, но не видел никакой реакции, так что даже подумал, что слуги, наверное, немы. Но день шел к концу, ему давали короткие приказания на незнакомой форме к’сана – примерно повторявшей звучание верхненемецкого для слуха, привыкшего к нижненемецкому. «Иди туда». «Садись сюда». Он старался как можно лучше исполнить приказ, так как за ошибки получал затрещины. И потому также сделался немым.

В последующие дни к нему относились со странной смесью свободы и ограничения. Здесь были и другие. Как и его, их содержали в хитроумных, но надежных клетках. Они могли переходить из клетки в клетку, но во дворец вход был запрещен.

Зоопарк, думал он, пытаясь понять свое положение. Я попал в нечто вроде частного зоопарка. Общество его разделяла группа живописных и разнообразных руна, несколько жана’ата и несколько персонажей, в видовой принадлежности которых он не был уверен. Руна, обитавшие на подушках в этом мягком плену, пришли к нему на помощь, когда искалеченные руки сделали ее необходимой. Они вели себя необычайно ласково и дружелюбно и явно пытались заставить его ощутить себя частью странного общества, существовавшего внутри пышно украшенных и драгоценных стен дворца Галатна. На свой манер, они были добры, однако казались чрезвычайно глупыми, словно бы их избрали сюда за цвет шкуры, – пестрой, пятнистой и даже полосатой, как зебра. По большей части это были создания тонкокостные, с перекормленными физиономиями, у нескольких были гривы, нескольких можно было даже счесть бесхвостыми.

Никто из них не говорил на том диалекте руанжи, которому он научился в Кашане.

Пленных жана’ата содержали в отдельном помещении, и они не обращали на него никакого внимания, несмотря на то что к ним в этом зоопарке относились точно так же, как и к другим его обитателям. Все они были одеты, ростом заметно уступали Супаари, головные уборы закрывали их лица. Впоследствии он обнаружил, что это особи женского пола, a еще позже осознал, что это и есть те самые стерильные партнерши, о которых рассказывал ему Супаари.

Он обращался к ним на к’сане, просил объяснить ему, куда он попал, однако они хранили молчание. Он так и не сумел заставить их заговорить с ним на каком угодно языке.

Во дворе Супаари его кормили нерегулярно – словно питомца маленького ребенка, который выпросил щенка, но потерял к нему интерес. Здесь пищу предоставляли без ограничения, возможно, благодаря присутствию многих руна, нуждавшихся в более частом питании. Теоретически это было лучше, однако у него не было аппетита. Руна всегда так бесхитростно радовались, когда он принимал поднесенную ими пищу. Так что он ел, чтобы этим отплатить им за проявленную доброту.

Он понял, что теперь оказался совершенно бесполезным и оказался здесь в качестве курьеза, столь же странного и необычного, как причудливые безделушки, заполнявшие альковы и полки дворца Галатна в тот первый день. А потом ему пожаловали шитый самоцветами воротник, и унижение его сделалось полным. Он решил, что теперь сделался точным подобием мартышки-капуцина, которую водил в шестнадцатом веке на золотой цепочке какой-нибудь европейский аристократ.