Птица малая

– Да. – Эмилио замолчал, отыскивая объяснение. – Были такие времена, когда в британской армии можно было наказать человека восемью сотнями ударов. Вы читали о подобных вещах? Некоторые умудрялись выжить после такого наказания, и они рассказывали о том, что после какого-то числа ударов просто переставали чувствовать боль и ощущали только что-то вроде стука по своему телу. Нечто подобное произошло и с моей душой. Понимаете? Видеть, как убивают детей, а после есть их мясо… Спустя какое-то время эта боль превратилась для меня в стук. – Он пожал плечами, понимая, что пытаются они понять его или нет, ощутить его ситуацию воистину невозможно. – Как бы то ни было, Супаари догнал патруль. К этому времени Марк уже очень ослабел. Думаю, что командир вскоре убил бы его. Он замедлял ход отряда. – Когда он увидел Супаари, никаких эмоций в душе уже не оставалось. Они с Марком просто сидели на земле, слишком усталые для того, чтобы думать, надеяться или молиться. Даже мясо не давало ему достаточно сил, чтобы преодолеть усталость. Он понимал, что более не сумеет поддержать Марка на ногах, что сам скоро рухнет от усталости. – Думаю, что Супаари подкупил командира. Они тогда долго говорили. На неведомом мне языке.

– Итак, Супаари отвез вас обратно в Кашан? – предположил Джон, когда молчание затянулось.

Сандос вышел из задумчивости:

– Нет. Не думаю, чтобы нам там обрадовались. Он взял нас с собой в Гайжур. В собственное владение. Я больше не видел Кашан.

– Судя по оставленному отцом Робишо описанию вашей жизни в этом городе, вы находились в относительной безопасности, пока никому не попадались на глаза, – промолвил Отец-генерал. – Или я, может быть, ошибаюсь?

– Полагаю, что Супаари первоначально считал это место безопасным для нас. Похоже, он и сам не осознавал руководивших им мотивов. Возможно, он считал, что находится перед нами в каком-то долгу. На мой взгляд, он искренне симпатизировал Энн. Кроме того, мы помогли ему капитально умножить свое состояние. По сравнению с рядовым жана’ата он был вполне себе чувствительным существом и, по-моему, даже мог понять, каково это – остаться в одиночестве и без какой-либо поддержки.

Винченцо Джулиани вздрогнул, но Сандос этого не заметил. «Я заслужил это», – подумал Джулиани, пусть и не преднамеренно повторяя реплику Иоганна Фелькера.

– В любом случае, – говорил Сандос, – он явно решил выкупить нас, взять в свой дом и принять на себя ответственность за нас. Он ввел нас челядью в свой дом.

– Это был тот самый момент, когда он повел вас посмотреть на этот плющ, ста’ака? – спросил Джон.

– Да. – На сей раз ничего объяснять не пришлось. Сидя с бесстрастной миной на лице, он позволил себе отвлечься, пока Джон Кандотти рассказывал остальным об обряде хаста’акала. О том, как ладони превращаются в подобие повисших веток плюща, растущего на сильных растениях, символизируя и навязывая зависимость. Джон теперь понял, почему умер Марк.

– Что, если у Робишо развивалась цинга? – спросил он у Сандоса. – Может быть, вы ели что-то такое, чего не ел Марк?

– Не цинга убила Марка Робишо, а голодовка и анемия. A также – вполне возможно – отчаяние.

* * *

ПОЗЖЕ ОН ПОНЯЛ, что впал в клинический шок примерно на половине процесса уничтожения собственной левой руки. Несколько следующих дней он приходил в себя лишь время от времени, в холодном поту, страдая от такой жажды, какую ему еще не приходилось переносить. Он не мог даже толком вздохнуть, а когда засыпал, ему снилось, что он задыхается или тонет. Иногда во сне он тянулся к чему-то, пытаясь уцепиться и вытащить себя на воздух, и ладони его дергались сами собой, как ноги собаки, которой снится, что она бежит, и он просыпался с воплем, пронзенный тонкой иголочкой фосфоресцирующей боли, пробежавшей по длинным нервам руки.

Какое-то время неподвижность, вызванная потерей крови, не позволяла ему пошевелиться и посмотреть на содеянное. Собственные ладони казались ему задубевшими, опухшими, пульсирующими, однако он не имел сил для того, чтобы поднять голову и посмотреть на них. Время от времени к нему являлся некто, чтобы поупражнять пальцы и выпрямить их. Он не имел представления о том, зачем это делают.

Он знал только то, что процедура была крайне мучительной, и со слезами молил прекратить ее. Впрочем, мольбы его звучали на испанском, и потому были непоняты, однако это ничего не значило, даже в том случае, если бы он говорил на чистом и совершенном высоком к’сане. Они полагали это необходимым для того, чтобы предотвратить образование контрактур, вызванных нарушением линии между его пальцами и запястьем. Поэтому они позволяли ему кричать.