Птица малая

Взволнованный, мятежный, мечущийся по комнате, он остановился, осознавая собственные слова, голос его оставался почти нормальным до самого конца, когда сорвался под тяжестью безысходного горя, когда он наконец познал истинную глубину собственной пустоты. Но не умер, а когда смог шевельнуться, когда смог вздохнуть, посмотрел на Винченцо Джулиани, ничего не сказавшего, но встретившего его взгляд и не отведшего глаз.

– Рассказывайте дальше. – Два слова. И Винченцо Джулиани подумал, что во всей своей жизни не произносил более трудных слов.

– Вам нужно дальше? – спросил Сандос, не веря своим ушам. А потом снова пришел в движение, не в силах более сохранять покой или молчать. – Тогда я могу предоставить бесконечное количество подробностей, – предложил он с театральной экспансивностью и безжалостностью. – Так продолжалось… не знаю, как долго. Месяцами. Казавшимися мне вечностью. Он угощал мною друзей. Я вошел в моду. Попользоваться мной приходили самые шикарные личности. Так сказать, ценители, особые знатоки, на мой взгляд. Иногда, – сказал он, остановившись, по очереди посмотрев на каждого, возненавидев их, свидетелей своего позора, – иногда присутствовали и зрители.

Джон Кандотти закрыл глаза и отвернулся, Эдвард Бер молча заплакал.

– Печально, правда? Но это не самое худшее, – заверил он их со свирепой радостью, посмотрев слепыми глазами. – Читались бессмертные стихи. Писались песни, превозносящие переживания. Концерты транслировались по радио, конечно, как те песни, которые слышали мы сами… Аресибо до сих пор принимает эти песни? Вы могли слышать уже и сочиненные обо мне. Не молитвы, Христе! Не молитвы – порнографию! Однако прекрасную по форме, – признал он объективности ради. – Я был обязан выслушивать их, хотя, наверное, неадекватно воспринимал художественные достоинства.

Он по очереди посмотрел на присутствующих, побледневших и лишившихся дара речи.

– Ну, теперь вы услышали довольно? Ho добавлю: запахи моего страха и моей крови возбуждали их. Или подробностей еще маловато? Или вы хотите точно узнать, насколько черной может стать ночь души? – спросил он уже с издевкой. – В какой-то момент мне пришло в голову, что скотство не может быть грехом для скота, каковую роль я, безусловно, исполнял в этом празднике жизни.

Фелькер вдруг рванулся к двери.

– Блевануть захотелось от таких откровений? – сочувственно спросил Сандос, посмотрев в спину вылетавшего из комнаты Фелькера. – Только не стыдитесь, – воззвал он. – Со мной это случается регулярно.

После чего Сандос повернулся лицом ко всем остальным.

– Ему почему-то хотелось, чтобы я сам был виноват во всем этом, – проинформировал он собравшихся, внимательно посмотрел на каждого, остановив свой взгляд на Кандотти. – Он неплохой парень, Джон. Такова человеческая природа. Он хотел, чтобы я совершил какую-то ошибку, которой не сделал бы он сам, он хотел обнаружить во мне какой-то дефект, которого был лишен, так чтобы он мог поверить, что с ним ничего подобного не произошло бы. Но это не было моей виной. И это была слепая, немая, тупая удача от самого начала до самого конца, и в таком случае непонятно, чем мы здесь занимаемся, или же это воля Бога, которого я не могу чтить.

Содрогаясь, он ждал их слов.

– Вопросов нет? Возражений тоже? Никаких слов утешения для пострадавших? – спросил он с едким весельем. – А я вас предупреждал. Я рассказал вам то, чего вы знать не хотели. Но теперь вы все знаете. Так что живите с этим. Но это было мое тело. Это была моя кровь, – проговорил он, задыхаясь от ярости. – И моя любовь.

Он вдруг умолк и наконец отвернулся от них. Никто не шевельнулся, и они слушали неровное дыхание… наконец оно успокоилось, он взял себя в руки и с возмущением продолжил:

– Джон остается, – произнес он наконец. – Все прочие, убирайтесь.

Дрожа, он стоял перед Джоном Кандотти, ожидая, пока все остальные освободят комнату. Джулиани изящно обошел лежавшие на полу обломки стола, брат Эдвард медлил у двери, ожидая, пока мимо пройдет сжавший белые губы Фелипе Рейес, после чего наконец вышел и с легким щелчком закрыл за собой дверь. Джон более всего хотел отвернуться и уйти со всеми остальными, однако он знал, почему находится здесь, и посему остался и попытался приготовиться к тому, что услышит далее.

Когда они остались вдвоем, Сандос начал расхаживать и говорить, рассыпая негромкие жуткие слова, вслепую расхаживая из угла в угол комнаты.

– Наконец новизна выдохлась, и мною стали интересоваться одни только охранники.

К этому времени меня содержали в небольшой и лишенной света комнатенке с каменными стенками.

Я находился в одиночестве, там было очень тихо, и я мог слышать только собственное дыхание и стук крови в ушах. Потом отворялась дверь, и я видел за ней свет.

Он умолк, вглядываясь в прошлое, не в силах понять, сколько в нем реального и в какой степени воспоминание обернулось кошмаром.