Птицеферма (СИ)

От такого заявления даже сбиваюсь с шага. Бедная Кайра, а так старалась.

— Это было грубо, — бурчу.

— Угу, — с готовностью подтверждает. — Подстраиваюсь под местность.

Зачем я вообще с ним говорю? Золотое правило: меньше говоришь — дольше живешь.

Упрямо поджимаю губы, давая понять, что общение закончено. Тем не менее руку не вырываю и позволяю довести себя до стола.

Замечаю пристальный взгляд Пингвина. Злой, многообещающий и при этом немного обиженный.

* * *

Сегодня снова жарко и душно. Ботва моркови склонилась до самой земли, жалостливо раскидав листочки в разные стороны, и будто бы шепчет: «Воды, водыыыы».

Вчерашний ветер так и не пригнал дождевые тучи. В прошлый раз дождь был в ночь смерти Чижа. Сколько? Пять дней назад. Но этого хватило, что бы почва вновь пересохла.

На небе ни облачка. Хорошо хоть дождь успел наполнить бочки, специально для этих целей установленные во дворе под водостоками с крыш, иначе пришлось бы возить воду на тачке с реки.

Иду между грядок с ведром в одной руке и с ковшом — в другой. Где — то пропалываю сорняки, где — то поливаю. Жара давит на голову. Стараюсь работать монотонно и думать поменьше.

Но, видимо, не думать я в принципе не умею, потому что снова и снова прокручиваю в голове все то, что узнала за последние дни: о себе, о Нике и о том, что на Пандоре есть люди, занимающиеся не бог весть чем.

А еще думаю о Пересмешнике. Зачем я ему сдалась? Почему прикрывается мной от внимания Кайры? Ведь любой другой мужчина Птицефермы прыгает от восторга, когда рыжеволосая красавица со свекольными губами обращает на него внимание.

Рисовка, Олуша, Майна и Фифи трудятся на соседних грядках, Сова со сосредоточенным видом проходится от одной работницы к другой, контролируя. Сама она уже обработала ту часть огорода, которую выделила для себя на сегодня, и теперь поторапливает остальных.

А вот и мой черед.

— Спина-то гнется? — спрашивает, подходя; кряхтит, перебираясь через канаву.

Инстинкты подсказывают подать руку пожилой женщине. Но опыт заставляет стоять и не шевелиться: для Совы рука помощи — оскорбление.

— Нормально, — отмахиваюсь. Спина и правда не болит, чешется — это да. — Швы снимешь?

Сова кладет клюку между грядок на манер мостика и с кряхтением садится на нее, смотрит на меня с прищуром.

— Там делов — то. Пусть любовник твой снимет.

Я бы и сама сняла. С талии, может, и получится, а до лопатки не дотянусь.

— Ты-то прекрасно знаешь, что он мне не любовник, — огрызаюсь.

— Погромче крикни, — отвечает Сова мне в тон, — глядишь, Филин передумает и таки вздернет тебя на ближайшей ветке.

Что верно, то верно. Филин не упустит шанса убрать меня с глаз долой. Я и так уже набила ему оскомину.

Выливаю на чахлую морковь последний ковш и выпрямляюсь, смахиваю со лба пот.

— Это ты надоумила Пересмешника выгородить меня? — спрашиваю прямо.

Не приди Сова тогда ко мне сама и не заведи она разговор о фальшивом алиби, я бы смолчала.

— Вот еще, — женщина нервно дергает плечом. — С темными лошадками я не связываюсь, — тоже верно, на тот момент Пересмешник пробыл на Птицеферме всего один день. — Сам услышал, как я намекала Пингвину, что было бы неплохо, если бы нашелся кто — то, кто признался бы, что видел или был с тобой той ночью. А Пингвин мычал в ответ о том, как жаль, что он проспал большую часть праздника под столом.

— И Пересмешник пришел к тебе?

— И Пересмешник пришел ко мне, — подтверждает и замолкает.

Мне что, клещами из нее тащить каждое слово?

— И что сказал? — принимаю правила игры.

— Спросил.

Снова пауза.

— Что спросил?

Сова пожимает плечами, устремляет взгляд куда — то вдаль, будто ей и смотреть на меня скучно, а начатый мною разговор безумно утомляет.

— Спасет ли тебя, если он скажет, что вы были вместе?

— И что ты сказала?

— Что спасет. Главное, чтобы вел себя поправдоподобнее.

— И Филин ему сразу поверил? — не отстаю.

Ставлю ведро на землю и опускаюсь на корточки рядом с Совой, чтобы наши лица были на одном уровне.

Женщина на мгновение отрывает глаза от линии горизонта, одаривает меня снисходительным взглядом и вновь устремляет их вдаль.

— Пытал, расспрашивал часа два. Потом поверил. Упорный малый этот Пересмешник.

Упорный, это и странно. Рисковать своей шеей и лгать Главе поселения ради незнакомки — более чем странно.

— Ясно, — буркаю и поднимаюсь в полный рост.

Ничего нового для себя я не узнала, но что-то разложилось по полочкам. Нужно подумать.

— Смирись, — скрипит Сова, вынуждая вновь повернуться к ней. — Смирись. Хватит желать большего.

При словах о большем я тут же вспоминаю полет прекрасного катера. И почему — то Ника.

Дергаю плечом, давая понять, что это мое дело, чего и сколько желать. Отворачиваюсь.

— Бери мужика, пока он в тебе заинтересован, и держи его. Чего тебе ещё надо? Не садист, не урод, печется о тебе.

Действительно, не урод. И вроде бы не садист. Чего ещё желать, не так ли?

— В смысле — «печется»? — резко поворачиваюсь к пожилой женщине. Щурюсь и подставляю ладонь козырьком ко лбу, так как солнце за спиной Совы слепит глаза.

Та усмехается.