Птицы белые и черные

— Что-нибудь с Витей? — ахнула Таня.

— Скарлатина… Положили в больницу… В принципе, ничего страшного. Хотя тетя Настя всполошилась, просит приехать… Пишет, что он очень скучает по тебе.

Таня выхватила из его руки телеграмму, пробежала текст глазами, пробормотала:

— Бедный мальчик… Боже мой… — И подняла на него умоляющие глаза: — Что делать, Павел?

— Надо ехать… — Он развел руками.

— Да, конечно… — согласилась она, но по ее печальным глазам он понял, что ехать ей не хочется.

— Таня! Мы идем пить коктейли! — донесся до них голос бородатого художника Никиты. — Мы будем в баре! Ждем!

— Я пойду закажу билеты? — сказал Павел.

— Может быть… сначала позвоним? — неуверенно спросила она. — Узнаем, как он… Может, ему уже лучше? Опасность миновала?

Павел молча смотрел на нее и понимал, что отказать ей у него не хватит сил.

— Хорошо, давай позвоним… — И он отвел глаза в сторону.

Она вздохнула с облегчением, и вновь в улыбке сверкнули сахарные зубы. Она потянулась к нему, прильнула, поцеловала в щеку:

— Пошли пить коктейли. Нас ждут…

…А потом, когда кончился отдых, она приехала в Москву. Витя был острижен наголо, и оттого больше всего видны были большие оттопыренные уши.

— Сын! Радость моя! — Таня бросилась к нему, присела на корточки, жарко прижала к груди, и в глазах ее стояли слезы. — Сыночек… родной… Как я по тебе соскучилась!

Нянька тетя Настя и та расчувствовалась, приложила краешек фартука к глазам. А десятилетний Витя стоял истукан истуканом. Худенький, бледный, как свечка, на тонкой шее — большая стриженая голова и смешные, торчащие в стороны уши.

— Витенька, солнышко мое… — со слезами в голосе продолжала Таня. — А ты? Ты скучал по мне?

Витя молчал, сопел матери в ухо. Отчим Павел подмигнул мальчику и потащил на кухню объемистые сетки с виноградом, дынями и яблоками.

— Ты любишь меня, Витя? Ну, что ты молчишь?

Витя молчал.

— Витенька, картинка ты моя! Золотой мой! Все хорошо, мы снова вместе, ты выздоровел, все замечательно…

— Я тебя ненавижу, — вполголоса сказал Витя матери на ухо, но нянька тетя Настя услышала и даже вздрогнула, и лицо ее сделалось испуганным, настолько серьезно и непоколебимо было это сказано.

— Что, что? — переспросила Таня, сделав вид, что не расслышала.

— Что слышала… — угрюмо проговорил Витя и, мягко, но настойчиво освободившись от объятий матери, не спеша направился в свою комнату.

Мать продолжала сидеть на корточках.

— Что с ним, тетя Настя? Он еще болен?

— Слава богу, оклемался, — ответила старуха. — Больно он вас ждал. Так ждал, кажное утро, только глазки откроет, сразу спрашивает…

— Мы не могли раньше приехать. У Павла плохо со здоровьем, и ему надо было отдохнуть, — сухо проговорила Таня, и лицо ее сделалось каменным. — И хватит об этом.

Она поднялась, медленно пошла в ванную, попила холодной воды из-под крана, шумно вздохнула и вдруг встретилась со своим отражением в зеркале. Долго разглядывала легкие морщины под глазами, разглаживала их кончиками пальцев. Ей вдруг стало жалко себя, своей ускользающей красоты и молодости, и в глазах вновь появились слезы.

— Проходит… все проходит… — всхлипнула она и позвала громко: — Паша! Павел!

Через секунду в дверях ванной возникла могучая, молчаливая фигура мужа. Таня прильнула к нему, как к спасительному кругу на воде, всхлипнула снова:

— Я старею, Паша… Я совсем старая…

Павел осторожно гладил ее по плечам, голове, усмехнулся, глядя на себя в зеркало. Он был уже совсем седой и старый…

…Громкий звонок в прихожей вернул ее к действительности. Она поднялась с трудом, встряхнулась, пошла открывать.

На пороге стоял бородач Никита. В бороде блестели капли растаявшего снега, дубленка нараспашку, в руке пузатый портфель.

— Привет. Можно? — Он широко улыбался.

— Заходи.

Он стал раздеваться в прихожей, повесил дубленку, потом открыл портфель, извлек оттуда бутылку шампанского и бутылку коньяка.

— Это для тебя, а это для меня. — Он по-прежнему улыбался.

— Все это положи обратно, — сухо приказала она.

Никита некоторое время с недоумением смотрел на нее, потом пожал плечами, поставил бутылки рядом с портфелем в прихожей.

Она провела его на кухню, села у окна. Он огляделся, закурил:

— Тогда хоть кофе свари, — попросил обиженно.

Она не ответила, возилась у плиты. Помыла джезвы, налила воды в чайник.

— Я тебе сто раз звонил. Почему не берешь трубку?

— Не хочу.

— Да ведь я по делу звонил, Татьяна, а не шуры-муры разводить.

— По какому?

— Насчет памятника. Забыла?

— Почему? Помню, — ответила она.

— Насчет материала я договорился. Обещали хороший черный мрамор. Цвет жирный, глубокий. Изнутри светится. Классный мрамор. Два месяца делал эскизы. Из мастерской не вылезал.

— Спасибо за труды, но я договорилась с другим художником.

— Как? — опешил Никита. — Почему?

— Потому что кончается на «у».

— Шутки в сторону, Таня.

— Давно не шучу.

— Тогда объясни, пожалуйста. Я столько времени потерял.

— Сожалею. Я уже договорилась с другими.

— Но я был его другом!

— Не надо об этом, Никита. — И повторила: — Не надо.

— Таня… — Он обнял ее за плечи, повернул к себе. — Что с тобой, Танюша?